Отправлено: 04.02.18 07:48. Заголовок: "Ледяной" поход в ореоле легенд
"Ледяной" поход в ореоле легенд
Какое значение имел первый поход Добровольческой армии на Кубань? Кто принимал в нем участие? Как изменилось описание Первого Кубанского похода в книгах с 1920-х годов до наших дней?
Отправлено: 22.02.18 14:45. Заголовок: ВСЕХ ГОСПОД БЕЛОГВАР..
ВСЕХ ГОСПОД БЕЛОГВАРДЕЙЦЕВ ПОЗДРАВЛЯЮ С ВЕЛИКИМ ПРАЗДНИКОМ 100-ЛЕТИЕМ НАЧАЛА ЛЕДЯНОГО ПОХОДА.ВЕЛИКОЙ БЕЛОЙ ЛЕГЕНДОЙ!!!ДА ТОГДА МЫ ПРОИГРАЛИ,НО НАШЕ ДЕЛО БЕССМЕРТНО,ОНО ЖИВЕТ.Я ВЕРЮ.ЕЩЕ ПРИДЕТ ВРЕМЯ И БЕЛАЯ ИДЕЯ ПОБЕДИТ В ПРОКЛЯТОЙ БОГОМ РОССИИ?!!!
Отправлено: 22.02.18 21:46. Заголовок: И только ты, бездомн..
И только ты, бездомный воин, Причастник русского стыда, Был мертвой родины достоин В те недостойные года. Вот почему, с такой любовью, С благоговением таким, Клоню я голову сыновью Перед бесмертием твоим.
В эфире телеканала «Россия К» - премьера 4-серийного документального фильма «ЛЕДЯНОЙ ПОХОД» из авторского цикла Феликса Разумовского «КТО МЫ?».
На неделе с 19 марта в вечернем эфире телеканала - история Ледяного похода, начавшегося в феврале 1918 года и ставшего первым этапом Белого движения. В гражданской войне и русской смуте большевики не оставили белым ни единого шанса. Почему? Это один из главных вопросов русской истории ХХ века. И одновременно – основная тема нового документального фильма исторического цикла «Кто мы?».
… Ноябрь 1917 года. В Новочеркасске зарождается будущее Белое движение – «Алексеевская организация». Донской атаман Каледин, не признавший октябрьский переворот и власть большевиков, дает приют русскому офицерству и, как может, поддерживает патриотический порыв немногих верных. Однако казаки сражаться с большевиками не желают и идеи белого движения не разделяют. 1-й выпуск документального фильма «ЛЕДЯНОЙ ПОХОД» смотрите 19 марта в 21:40.
Февраль 1918 года. Переправившись через Дон, колонна Добровольческой армии уходит в степи. Принято решение - двигаться на Екатеринодар. Несмотря на численное превосходство большевиков, Добровольческая армия под командованием генерала Корнилова не знает поражений. Выпуск 2-й в эфире телеканала «Россия К» - 20 марта в 21:40. На следующий день в это же время - «ЛЕДЯНОЙ ПОХОД» - 3-й выпуск. 13 апреля 1918 года, во время обречённого на неудачу штурма Екатеринодара, погибает командующий Добровольческой армией генерал Корнилов. Измученными людьми овладевает мысль о печальном конце… Положение спасает новый командующий - генерал Деникин. Он останавливает штурм и выводит армию из окружения. 3-й выпуск фильма смотрите 21 марта в 21:40. История Ледяного похода, положившего начало национальному сопротивлению большевизму, была бы неполной без обстоятельного эпилога. 22 марта в 21:40 – 4-й выпуск документального фильма «ЛЕДЯНОЙ ПОХОД» из исторического цикла «КТО МЫ?», в котором автор, Феликс Разумовский, сделает попытку переосмыслить насквозь мифологизированную большевистской пропагандой Гражданскую войну.
Историко-просветительская программа «Кто мы?» посвящена осмыслению наиболее сложных и противоречивых моментов отечественной истории и национального самосознания, а также созданию обобщённого портрета русской цивилизации в самых широких временных и географических рамках.
Основную идею программы можно выразить словами Петра Чаадаева: «История – ключ к познанию народов». Это значит, что любая локальная историческая тема – это размышление о наших насущных проблемах, о том, что происходит с нами сегодня. Все темы, обсуждаемые в программе, так или иначе, упираются в национальное самопознание, самоосмысление русского человека в контексте русской истории и культуры, в необходимость ответить и определиться по самому важному вопросу: «Кто мы?»
Автор и ведущий – Феликс Разумовский.
Премии и номинации: программа «Как одолеть Бонапарта» была удостоена премии «Лучший ведущий программы» – Феликс Разумовский на XIV Международном телекинофоруме «Вместе»; цикл документальных фильмов «Первая мировая», фильм 7-й «В горах и проливах» был номинирован в конкурсе «Телевизионные программы и фильмы» на XV Международном телекинофоруме «Вместе»; цикл «Русская Голгофа» получил главный приз Международного фестиваля православных СМИ «Вера и слово»; премия «Общественная мысль»; памятная медаль «Патриот России»; орден Почёта.
Ноябрь 1917 года. В Новочеркасске зарождается будущее Белое движение – "Алексеевская организация". Донской атаман Каледин, не признавший октябрьский переворот и власть большевиков, дает приют русскому офицерству и, как может, поддерживает патриотический порыв немногих верных. Однако казаки сражаться с большевиками не желают и идеи белого движения не разделяют.
Февраль 1918 года. Переправившись через Дон, колонна Добровольческой армии уходит в степи. Принято решение – двигаться на Екатеринодар. Несмотря на значительное численное превосходство большевиков, Добровольческая армия под командованием генерала Корнилова не знает поражений.
13 апреля 1918 года, во время обречённого на неудачу штурма Екатеринодара, погибает командующий Добровольческой армией генерал Корнилов. Мысль о печальном конце овладевает измученными людьми. Спасает положение новый командующий, генерал Деникин. Он останавливает штурм и выводит армию из окружения.
Ноябрь 1917 года. В Новочеркасске зарождается будущее Белое движение – "Алексеевская организация". Донской атаман Каледин, не признавший октябрьский переворот и власть большевиков, дает приют русскому офицерству и, как может, поддерживает патриотический порыв немногих верных. Однако казаки сражаться с большевиками не желают и идеи белого движения не разделяют.
13 апреля 1918 года, во время обречённого на неудачу штурма Екатеринодара, погибает командующий Добровольческой армией генерал Корнилов. Мысль о печальном конце овладевает измученными людьми. Спасает положение новый командующий, генерал Деникин. Он останавливает штурм и выводит армию из окружения.
Февраль 1918 года. Переправившись через Дон, колонна Добровольческой армии уходит в степи. Принято решение – двигаться на Екатеринодар. Несмотря на значительное численное превосходство большевиков, Добровольческая армия под командованием генерала Корнилова не знает поражений.
История Ледяного похода, положившего начало национальному сопротивлению большевизму, была бы неполной без обстоятельного эпилога. Без попытки переосмысления насквозь мифологизированной большевистской пропагандой Гражданской войны.
История Ледяного похода, положившего начало национальному сопротивлению большевизму, была бы неполной без обстоятельного эпилога. Без попытки переосмысления насквозь мифологизированной большевистской пропагандой Гражданской войны.
Отправлено: 26.03.18 01:45. Заголовок: Из книги Е. Семёново..
Из книги Е. Семёновой "Честь - никому!" "Первый бой Добровольцев 6 марта 1918 года."
В этом отрывке идет речь о том, каким был путь добровольцев на Дон.
"Когда в станице Егорлыцкой было объявлено, что армия всё-таки держит курс на Кубань, Николай Вигель едва мог сдержать охватившее его волнение. Понятно, конечно, что такие судьбоносные решения принимаются исходя из объективных фактов, взвешивая все «за» и «против» и прислушиваясь к мнениям других начальников, а не из одного рождённого бессонницей разговора с каким-то офицером, но всё-таки Николай не мог не ощущать своей сопричастности к решению Верховного. Пусть на самую ничтожную каплю, но и его слово прибавило веса екатеринодарскому плану, и это ощущение своего участия в столь важном деле приятно щекотало нервы. Объявление о выступлении внесло заметное оживление в ряды Добровольцев. Близость «настоящего дела» бодрила, и не терпелось многим поквитаться с «товарищами». Из Егорлыцкой путь лежал в направлении зажиточного и густонаселённого селения Лежанка, расположенного в той части Ставропольской губернии, которая узким клинышком разделила Донскую и Кубанскую области. Известно было, что в Лежанке красные сосредоточили большие силы, состоявшие не из плохо организованных отрядов местных жителей, но из солдат 39-й пехотной дивизии, отодвинутой сюда с фронта ещё приказом Керенского, прославившейся своей лютостью и наводившей ужас на весь Северный Кавказ. - Наконец-то, сегодня бой будет! – радовался кадет-чернецовец Адя Митрофанов. – Прихлопнем мы в Лежанке «товарищей», а, господин поручик? Николай дружески потрепал мальчугана за плечо: - Не терпится вам, Митрофанов, добрый сабельный удар схлопотать? Не юрите в петлю. - Так я им и дался! – гордо фыркнул Адя. – Я их сам рубить буду! У меня рука твёрдая, и глаз меткий! Вигель с удивлением посмотрел на горящего жаждой подвигов кадета. Откуда такая недетская твёрдость, боевитость в нём? И даже – не жесткость ли? Вспоминал Николай свой первый бой, в котором привелось сойтись с насевшим противником в рукопашной. Первого своего убитого – немецкого солдата. Целую неделю преследовало Вигеля его лицо, и не мог он преодолеть подавленности от совершённого, пусть и в бою, но всё-таки убийства. Война есть война, и позже исчезло это чувство отвращения от пролития крови врага, и не вздрагивали более нервы, но память того первого раза, той тяжести от содеянного, лёгшей на душу, осталась. А ведь был в ту пору Николай не юнцом, а зрелым мужчиной, хоть и совсем штатским, ещё московским адвокатом, а не солдатом. А этот пятнадцатилетний мальчишка с загорелым, весёлым лицом – кажется, вовсе не ведал таких терзаний. Для него война уже была ремеслом. Родился ли таким этот казачок, или в Чернецовском отряде возмужал так скоро? - Запомнят они меня! – весело посулил Митрофанов большевикам и побежал по ухабистой дороге в расположение своего полка. - Герой… - послышался рядом сумрачный голос полковника Северьянова. – Всё же паскудство, дорогой Николай Петрович, что эта проклятая смута калечит души этих чистых детей. - Эти дети полны любовью к Отечеству… - И ненавистью, поручик. Ненавистью, желанием мщения. Когда эти чувства переполняют души детей, мне, признаться, становится не по себе. А вам? Признайтесь, ничего не дрогнуло в вас, когда сей отрок хвастался своим навыком к убийству? Внутренне Вигель разделял опасения Северьянова, но всё же возразил, более стараясь успокоить себя, нежели полковника: - Я думаю, Юрий Константинович, вы слишком большое значение придаёте его словам. Обычная мальчишеская бравада и только. Митрофанов – славный юноша, и будет в своё время, как я думаю, прекрасным офицером. Вы и сами говорили так. - Возможно, возможно… - неопределённо откликнулся полковник, заложив за спину руки. С кадетом Митрофановым и полковником Северьяновым судьба свела Николая по дороге на Дон. Как и Вигель, Юрий Константинович пробирался в Добровольческую армию с Украины. Свой чин он в отличие от поручика скрывал под штатским пальто, явно с чужого плеча, но прямизна атлетической фигуры и походка выдавала в нём офицера. Северьянов подошёл к Николаю на одной из залузганных железнодорожных станций, где Вигель ждал прибытия поезда, прикидывая, удастся ли втиснуться в него. Осведомился негромким приятным баритоном, пристально глядя из-под надвинутого до самых бровей котелка: - Не боитесь так откровенно щеголять погонами, поручик? Здешний контингент питает к ним большую неприязнь, - кивнул в сторону большой группы солдат, теснившихся на перроне. - Разве только здешний? – горько усмехнулся Николай. - Вы правы. Такое впечатление, что нынче вся Россия рехнулась… Позволите осведомиться, куда держите путь? - Предполагаю, что в Ростов… к родне. А вы? - Предполагаю, что в Новочеркасск… к жене. Так что будем с вами попутчиками. Признаться, я рад этому обстоятельству, поскольку хорошая компания всегда украшает дорогу. - Не боитесь ехать в компании опасного попутчика? Я имею в виду вашу конспирацию. Северьянов сдвинул котелок на затылок, и Николай смог, наконец, разглядеть его открытое лицо с карими мягкими, под стать такому же тембру голоса, глазами и щёткой тёмных усов с проседью. Вигель подумал, что полковник, судя по физиономическому анализу, вероятно, очень симпатичный человек, с которым можно иметь дело. Юрий Константинович снял шляпу, обнажая коротко стриженую голову, и заметил, чуть улыбнувшись: - Удивительно неудобный головной убор. Никогда прежде не приходилось носить и, надеюсь, не придётся. То ли дело фуражка… Ах да, вы что-то спросили? Про опасного попутчика? Не беспокойтесь, поручик, для меня вы опасности не составите, а, вот, я, пожалуй, смогу быть вам полезен. Вигель вопросительно приподнял брови. - Точнее, не я, а мой Ангел-Хранитель, - пояснил полковник и сделал кому-то знак. От группы солдат отделился долговязый молодец в распахнутой шинели. Лицо его было небрито, а тёмные глаза смотрели лукаво и весело. - Что угодно господину полковнику? – негромко спросил он, приблизившись и с любопытством разглядывая Николая. - Вот, Николай Петрович, познакомьтесь с моим, а теперь и вашим Ангелом-Хранителем, - сказал Северьянов. – Денщик мой, Филька. С Четырнадцатого с ним неразлучны. В Прусских болотах вместе погибали да не погибли, а теперь, вот, он меня от смерти выручает. - Долг платежом красен, - осклабился денщик. – Что ж я, ваше благородие, свинья какая, чтобы позабыть, как вы меня ранетого до лазарета сами тащили, не бросили? Вы нашего брата, солдата, всегда берегли… Не то, что другие. Вы уж на товарищей-то моих люто зуб не точите, - кивнул он на стоявших поодаль солдат. – Их тоже понять можно. Устали, дюже устали от энтой войны. У всех-ить хозяйство, бабы, ребятишки… А тут мости да мости кой год костями чужую землю. Озлились, знамо дело. - Что ж, думаешь, не придётся больше мостить? – спросил Вигель. - Нет, ваше благородие, увольте. Я Юрия Константиновича по гроб жизни добром вспоминать буду, и жаль мне будет проститься с ним, но к Каледину служить с ним не пойду. - Почему? - Филимон в мире пожить хочет, - ответил Северьянов за своего денщика. – Сам он крестьянин области Всевеликого Войска Донского, у его отца там хозяйство, брат старший сложил голову при последнем наступлении, и, кроме Фильки, у старика помощников больше нет. Поэтому Филимон проводит нас до родных краёв, а там мы с ним простимся, хотя и мне с ним расстаться горько будет. - Мир – дело хорошее, - пожал плечами Николай. – Но неужели ты думаешь, что вам дадут жить в мире? Придут большевики, и что тогда? - Так и пускай их приходят… - отозвался Филимон. – По мне так всё одно, большевики, альбо иной кто, лишь бы жить да работать не мешали. - А если станут мешать? Филимон прищурился: - И-и-и, ваше благородие, пускай их попробуют. Нынче мужик не тот, что до войны. Мы нынче пороху понюхали, и у каждого с войны оружие какое ни на есть припасено – так ломанём, что дюже огорчатся пробовальщики. Уж мы нынче своего не отдадим. Ни большевикам, ни кадетам, ни лысому чёрту! С нами теперь ухо востро держи. Нас не тронь, так уж и мы не обидим, а уж коли тронут… Совсем рядом раздался гудок приближающегося поезда, и вся толпа, затопившая перрон, ринулась к нему, ревя, бранясь и распихиваясь. Поезд был уже полон, но этот факт никого не останавливал. Озверевшие люди, разом возненавидевшие друг друга в этот миг, рвались в двери, лезли в окна, забирались на крыши. - Куда лезешь, сволочь! - Какая гнида здесь сапогом в морду тычет?! Зашибу! - Ай-ай-ай, задавили! Всеобщий гвалт, густо приправленный сквернословьем, поднялся на перроне, и, казалось, что посадка эта неминуемо закончится смертоубийством. Филька выждал немного и сказал: - Теперь айда! - Да куда ж?.. - Не извольте беспокоиться, ваше благородие, устрою в лучшем виде! Позже Николай никак не мог внятно объяснить, каким чудом они трое умудрились втиснуться в один из вагонов и вместе с ещё двумя солдатами занять уборную и запереть её дверь прямо перед носом у наседавшей массы. Ощутив себя в относительной безопасности, Вигель почувствовал, что одежда его насквозь пропиталась потом. Полковник Северьянов утирал кровь, струящуюся из ссадины на лбу. - Ну-с, Николай Петрович, каковы впечатления? – улыбнулся он, садясь на пол и переводя дух. - Я был уверен, что нас раздавят. Филька хмыкнул: - Обижать изволите, ваше благородие! Сказал же, в лучшем виде устрою. Битер зие, как герман поганый говорит. Тут, конечно, дух скверный, но зато никто не наседает. - И тут охвицерьё! – буркнул хмурый молодой солдат с белёсыми волосами, зло поглядывая на Вигеля. – Никуда от вас, чертей, не денешься. Моя бы воля… - Потише, браток, - миролюбиво обратился к нему Филька. – Мы нынче в одной лодке, а, вернее, в одном нужнике, и у нас общая цель – отстоять его от чужих посягательств, чтобы проделать наш путь в сносных условиях. Предлагаю в связи с энтаким делом установить временное перемирие! - Ваш денщик прирождённый дипломат, Юрий Константинович, - заметил Вигель. Белёсый солдат скорчил презрительную мину и хотел что-то сказать, но его товарищ, сбитый мужик с обожжённым лицом, дёрнул буяна за рукав: - Помалкывай, оголец! Товарищ верно рассуждает. С офицерьём мы ещё посчитаться успеем, как до места доберёмся, а туточки учинять разборов не будем, тем более, что их трое, и господин, вон, руку из кармана своего пальто не вынимает – того гляди палить начнёт. - Я ему пальну! Там за дверью наших вона сколько! Да мы… - Охолони, тебе говорю, - снова одёрнул старший. – Хочешь, как в бочке с селёдкой ехать? Застолбили место, сиди и не рыпайся. Белёсый обиженно хлюпнул носом и, забившись в углу, стал полным ненависти взглядом следить за своими попутчиками. - Такой, вот, прирежет ночью и не задумается, - шепнул Николай Северьянову. Полковник провёл пальцами по усам: - Вполне возможно. Что ж, будем спать по очереди. В конце концов, могло быть хуже. Филька достал из кармана кисет и обратился к мрачным солдатам: - Что, братцы, махорки не хотите ли? - Вот, это дело, - кивнул старший, захватывая пригоршню ладонью-лопатой и засыпая в скрученный из обрывка газеты кулёк. – Вижу, ты малый неплохой. - Да и ты, дядя, тоже! – обнажил зубы Филька. – Может, познакомимся? Путь, чай, неблизкий! - Егором меня звать. Член РКП(б), - последнее было присовокуплено со значением и явным вызовом. – А оголец этот, жены моей племяш Ермоха… - Тоже член? - Не дорос ещё, - фыркнул Егор. – Так, сочувствующий… - Да я поболе твоего… - загудел из угла Ермоха. - Не вякай, - цыкнул Егор. Поезд тронулся. Северьянов расстегнул пальто, под которым неожиданно оказался форменный китель, усмехнулся: - А котелок я, кажись, обронил… - Неудивительно, - откликнулся Вигель, прикидывая, как бы прилатать наполовину оторванный рукав. - А что, поручик, правда, у вас в Ростове родственники? - Знаем мы этих родственников! – пробурчал Ермоха. – Атаман Каледин да енерал Алексеев – вот, ваши родственники! К ним под крылышко норовите! - Правда, - ответил Николай, не обращая внимания на комментарии белёсого солдата. – Неблизкие. Родня мачехи. Вот, рассчитываю узнать от них что-нибудь об отце. Он в Москве, и я очень давно не имею от него вестей. А у вас, в самом деле, жена в Новочеркасске? Лицо полковника просветлело: - В самом деле. Полгода не виделись… Вот, как приедем, милости прошу ко мне. Я вас представлю ей. Вы увидите, как она будет рада вам. Наташа всегда рада гостям, у неё такой характер… - Юрий Константинович осёкся, по-видимому, сочтя невозможным обсуждать любимую жену в присутствии случайных попутчиков. Помолчав, он извлёк из внутреннего кармана кителя фотокарточку и протянул её Вигелю. – Удивительная женщина, не правда ли? Не согласиться с этим утверждением, должно быть, сумели бы немногие, потому как женщина, взглянувшая на Николая со снимка, отличалась редкой, благородной красотой: безукоризненно правильные, мягкие черты немного печального лица, тёмные волосы и тёмные же глаза, бархатные и спокойные. За свою жизнь Вигель видел многих привлекательных женщин, но должен был признать, что ни одна из них не могла сравниться с супругой полковника Северьянова. - Прекрасное лицо, - искренне восхитился Николай, возвращая Юрию Константиновичу портрет. - Когда-нибудь позже я вам расскажу о ней, - тихо пообещал полковник. – Верите ли, мы вместе уже восемь лет, а я всё ещё не могу поверить в то, что она моя жена, в то, что именно мне выпало счастье быть с нею… Подошедший Филимон шёпотом доложил: - Потолковал я с нашим попутчиком. Думаю, с его стороны опасности для нас нет, хоть он и большевик. Родом они со ставропольщины, крестьяне, но хозяйство у них худое. По всему видать, работники из них ледащие, а то бы на такой-то земле жили как у Христа за пазухой. Офицеров и дворян ненавидят люто. Эксплуататоры, говорят, кровь трудящихся пьют, говорят. А сами, по всему видать, не из тех, кто с сошкой, а кому – лишь бы с ложкой! - Какой же я эксплуататор, - усмехнулся Северьянов, - если у меня все предки, включая отца, землю в поте лица пахали… Чёрт возьми, ведь осатанеть же можно от этой глупости! - Да не принимайте к сердцу, ваше благородие. Дурни они, замороченные. Ничего, глядишь, образумятся… Энто, ваше благородие, от войны всё. Когда б не энта война, так разве ж очумел бы наш брат так? Всё окопы доняли… А в окопах их вроде как енералы и офицеры держали, вот, они и злобствуют, не разбирая правых и виноватых. Время нужно, чтобы эти раны теперь зализать, мир нужён. А вы, вот, ваше благородие, на Дон спешите, а ведь там енералы за войну ратуют. До победного конца! За верность союзникам, в рот им дышло! А народ от войны устал и потому за большевиками идёт, что они ему мир сулят. Вот, сказали бы ваши енералы, что, мол, замиряемся… - Всё, Филька, - Северьянов болезненно поморщился. – Не хватало только ещё мне от тебя политическую лекцию выслушивать! Все-то политиками стали, все знают, что делать, а Россия разваливается, а Россию враг топчет. - Я вам, ваше благородие, не про политику, - покачал головой Филька. – Я вам про то, о чём наш брат страждет, стало быть, народ. Нешто вам это знать не надобно? Ведь вы же с народом воевать хотите, а с ним не воевать надобно, а общий язык искать! - С кем искать общий язык?! – лицо полковника побагровело. – С Ермохами? - Ваше благородие, при чем здесь Ермохи? Вы подумайте, мы с вами всю войну прошли и с полуслова друг друга понимали, а теперь что коса на камень находит! А я ли вам враг? Я большевиков не люблю. Повидал их и добра от них не жду. Но а вы-то что хотите? Свергнуть большевиков? А дальше? Продолжать войну? Данке шот, так герман поганый говорит! Ведь энто она, проклятущая, нас доняла! Из-за неё раздор! Мир надобен, Юрий Константинович! Когда бы ваши енералы на мир пошли да землю нам дали, так и я б ваш был! И все, все! - Землю только власть дать может, а власти у нас нет! - Есть, большевистская. - Самозваная! - Но – власть! - И ты, Филька, веришь их посулам? - Не дюже верю, да ведь вы-то и того не сулите. И как же мне за вами идтить? Вы не серчайте, Юрий Константинович. Вы для меня навеки, что отец родной. Потому и болит у меня за вас душа. - Я не сержусь, Филька, - отозвался Северьянов, но Вигель краем глаза заметил, что от волнения у полковника задрожали руки, и он поспешно спрятал их в карманы. – Но прошу тебя впредь этой темы больше не касаться. Вы ещё знать не знаете, что такое большевики. Думаете, это так! Игрушки! Такая власть, сякая – моя хата с краю! Ан нет-с! Не так всё! И очень скоро и ты, и все вы это поймёте. Да поздно будет… Вот, тогда поговорим, коли живы будем. А теперь довольно! - Как прикажете, ваше благородие… Только вот, энтакая незадача выходит у нас: вроде как и твоя правда, и моя правда, и везде правда – а нигде её нет. - Ты скажи лучше, как бы нам кипятком разжиться? И как, вообще, мы отсюда выберемся? Филька пожал плечами и кивнул на небольшое оконце: - Делов-то, ваше благородие. Если уж забраться сумели, нешто обратно тяжеле окажется? – отодвинувшись, он свернулся клубком, демонстрируя гуттаперчивость своего длинного тела, поднял ворот шинели и вскоре задремал. Его примеру последовали и попутчики-большевики. - Счастливые люди… - с лёгкой завистью заметил Вигель, сцепив пальцы под затылком. – Деревенские умудряются покойно спать в любых условиях. Мне бы это спасительное умение! - Спасительное? Ну-ну… Некогда в Гефсиманском саду в свою последнюю ночь молился Тот, кто сам был Спасением. А ученики, которым Он заповедал ждать его и бодрствовать, тоже покойно спали… Завтра всю Россию распнут на кресте, а все будут спать, - полковник обхватил руками колени, глядя перед собой, и кажется, ни к кому не обращаясь. – Он думает, что я не понимаю, не желаю понять, что мир нужен, как воздух. Что войну продолжать просто невозможно в сложившихся условиях. И она не продолжится, потому что некому будет продолжать… Сбылась мечта этих сукиных сынов, и война внешняя породила усобицу. Но, чёрт возьми, лучше бы продолжилась война! Даже в ней не прольётся столько крови, крови лучших сынов России, как если сойдутся в битве Россия красная с Россией белой… О, как они давно об этом мечтали! Знаете ли вы, Николай Петрович, что за прокламации распространяли ещё при убиенном царе Александре? Чёрным по белому там было написано, что для успеха революции необходимо втравить Россию в масштабную внешнюю войну! - В написании этих прокламаций, кажется, подозревали Чернышевского… - Кто их составлял не суть важно. Важно, что они уже тогда поняли! Понимаете? Уже тогда – знали! И нет бы нам - уразуметь, а мы… - Северьянов потёр пылающие щёки. – Глупец Плеве настаивал на маленькой победоносной войне, и мы получили Пятый год… Что ж, не самая большая беда, быть может, раз эта война привела к власти такого человека, как Столыпин. Но неужели мало было самого урока! Он думает, я не понимаю… Не понимаю, как разорительна война для хозяйства, для мужика. Я сам – мужик! Мой отец пахал землю, я вырос в деревне, я всё это знаю не хуже этих демагогов от сохи… - Так вы, что же, полковник, выступаете за сепаратный мир? – осторожно осведомился Николай. – Но ведь это значит отдать исконно русские территории немцам! Закабалить себя на десятилетия! - Закабалить? Нас уже закабалили, поручик. Враги, худшие немцев, страшнее которых нет никого и ничего! И для того, чтобы биться с ними, можно и с немцами замириться. Пусть берут, что им нужно, а нам теперь для другого нужны силы. Заодно и выбить этот «мирный» козырь у господ большевиков. - Юрий Константинович, но ведь большевики действуют в интересах германского генштаба! Так неужели мы… - Да плевали они на германский генштаб! В своих интересах они действуют! Понимаете? В своих! Не гнушаясь ничем! А немцы ещё пожалеют, что разбудили это лихо, когда оно перекинется к ним во всём своём безобразии. - Нет, всё же заключение мира, это… Ведь это же измена союзникам, это позор для России! - Это всё звонкие фразы, дорогой Николай Петрович, - сурово ответил Северьянов. – Позор можно пережить, а, вот, гибель лучшей части народа, духа его – очень сомнительно! России, прежней России уже нет. Нужно строить её заново. По крупицам! А вы – война… Вы думаете, мне легко далась эта мысль о необходимость мира? Я всю жизнь отдал военному делу. И, поверьте, не с целью протирать штаны в штабе! Я боевой офицер, и война моё ремесло, но не могу я зажмуриться и не видеть очевидного. Это, если угодно, моя личная трагедия, поручик. Я разорван надвое… Как офицер, я не могу поддерживать мир, и всё моё нутро восстаёт при мысли о нём, сгорает от стыда, но, как человек, привыкший смотреть на вещи трезво, я понимаю, что мир необходим. Я еду на Дон, чтобы вступить в Добровольческую армию, считая это святым своим долгом, а при этом понимаю, что там вынужден буду скрывать собственные взгляды, потому что за них меня, пожалуй, немедленно окрестят большевиком! Дом, разделившийся в себе, не устоит… Вот и я чувствую, как под ногами моими колеблется земля. Вы, кажется, не понимаете меня, но это и лучше для вас. - Мне кажется, что в нашем положении просто нужно отложить вопросы о мире и многом другом. Решение о мире может принимать только верховная власть, а не мы и не наши вожди. Так какой смысл травить душу? Вы, как я понимаю, не согласны с провоенной позицией генерала Корнилова и других, но, посудите сами, даже если бы они думали иначе, то разве могли бы откровенно говорить об этом? Тогда многие офицеры и общественные деятели отвернутся от нас, и союзники уж точно не окажут никакой помощи. И разве можем мы согласиться с большевиками? Наше положение безвыходно. Но вы сами сказали, что война, в любом случае, уже не может продолжаться, так к чему думать о ней? А к тому моменту, как нам удастся создать новую армию, если удастся, конечно, кто знает, как изменится мир. Может быть, и война закончится… - В умении логично рассуждать вам, поручик, не откажешь. Всё-то у вас по полочкам… - Просто я привык решать задачи по мере их поступления, не забегая вперёд. На данный момент у нас задача добраться живыми до Новочеркасска. В более дальней перспективе – вступить в ряды Добровольцев и бороться с большевиками там, где укажет командование. А в более далёкое будущее я предпочитаю не заглядывать. До него легко можно попросту не дожить и совершенно невозможно вообразить, что в нём нас ожидает. - Скажите, поручик, кем вы были до войны? Вы же не кадровый офицер, я не ошибаюсь? - Я закончил юридический факультет.
- Юрист? Никогда бы не подумал! Нынче все юристы, как бешеные собаки. Хлебом не корми – дай побрехать, блеснуть речистостью! А вы как будто нарочно политики избегаете. - Я её, в самом деле, избегаю. Политикой пусть занимаются политики. А я пока не в том чине, чтобы рассуждать. - Скажите, поручик, а если бы настала мирная жизнь, вы бы вернулись к своей практике? - Может быть… Но мне отчего-то кажется, что эта жизнь не настанет ещё очень долго… Ночью Вигелю всё же удалось забыться коротким сном, но и сквозь него он продолжал слышать монотонный стук колёс, какие-то движения и голоса, доносившиеся с крыши вагона и из-за двери уборной, зычный храп Егора… Первая часть пути прошла на удивление гладко. При остановках на различных станциях проворный Филька легко выбирался в окно, покупал нехитрую снедь, разживался кипятком, после чего Егор и Ермоха втаскивали его обратно. Провизия закупалась на средства офицеров, а разделялась поровну между всеми пятью спутниками. В обмен на это большевиствующие солдаты соблюдали нейтралитет и честно обороняли дверь в уборную от попыток своих давящихся в коридоре товарищей занять её. На подъезде к области Всевеликого Войска Донского они, по ставшему модным в те дни выражению, испарились, дружески простившись с Филькой. - Вот, подумайте, ваше благородие, ведь они, в общем-то, обыкновенные русские люди, - говорил последний, качая головой. – Может быть, даже и неплохие. Только одурманенные, озлённые. Жаль их… Северьянов промолчал. Он очень хорошо запомнил планы Егора «посчитаться с офицерьём» и ни малейшей жалости к питавшим подобные намерения товарищам не испытывал. - Эх, Юрий Константинович, - вздыхал между тем Филька, почёсывая покрытый длинной щетиной подбородок, - скоро и мы с вами расстанемся. Вот пересечём границу, так и «фидерзейн», как герман поганый говорит… Дюже я скучать по вам буду, ваше благородие, дюже… - Так поезжай с нами, - чуть улыбнулся Северьянов. - Нет, Юрий Константинович, - Филька понуро опустил голову. – Навоевался я, не взыщите. Да и отцу пособить надо. Чего он там с маткой да Нюркой наработает? А мне уж год дом родной всякую ночь снится, амбар наш, сенцо душистое… Мечем мы его, мечем, а снопы – как холмы высоченные! И скотинка наша тоже снится. Корова наша, кормилица. Она телушкой за мной, как привязанная, ходила. Что дитё за таткой! Мордой влажной тыкалась… Я ж ить дольше года дома не был, стосковался, ваше благородие… Эх! А братушки уж не увижу, даже могилки нет… Всех-то нас перепахала энта война. На очередной станции выбрались на перрон. Здесь нужно было пересесть на другой поезд. Филька неотступно суетился вокруг своего полковника. - Что ж ты, Филимон, не идёшь в свою деревню? – спросил Северьянов. – Отсюда несколько вёрст до неё, если я не путаю? - Так точно… Да Бог с ней… Не убежит теперь уж! – махнул рукой денщик. – Я прежде вас провожу, а уж потом домой… Бог знает, может, в последний раз видимся с вами! – он шмыгнул носом, утёрся рукавом. - Полно, Филимон, - полковник хлопнул его по плечу. – Что уж мокредь разводить? Даст Бог, свидимся ещё и в лучшее время. - Так точно, ваше благородие… Юрий Константинович, вы ж мою деревеньку знаете, так, если что, мало ли… так вы всегда самым дорогим гостем будете! – цыганские глаза Фильки влажно заблестели. - Спасибо, братец, - ответил тронутый полковник, а затем крепко обнял и расцеловал своего Ангела-Хранителя. – Прощай, Филька! Будь счастлив! - И вы тоже, Юрий Константинович… Офицеры втиснулись в поезд и, пробравшись в купе, притулились у окна. Здесь давка была несколько меньшей, чем прежде, но всё же яблоку было негде упасть, и большинство пассажиров вновь составляли солдаты, дезертиры и отпускники, которые, впрочем, всё же остерегались открыто нападать на офицеров на территории Всевеликого Войска Донского. Поезд тронулся, Северьянов помахал рукой Фильке, а тот всё шёл рядом с вагоном, провожая своего полковника, пока, наконец, перрон не окончился. Поезд уже растаял вдали, а долговязая фигура солдата всё возвышалась на краю полустанка… Казалось, что нелёгкий путь подходит к концу, но опасность поджидала путников на вольном Дону. Состав был внезапно остановлен прямо посреди степи и атакован красными, чей бронепоезд шёл навстречу. Раздались пулемётные очереди и одиночные выстрелы. - Кажется, приехали… - проронил Северьянов, привычно нащупывая в кармане револьвер. В купе вошли четверо: двое казаков, матрос, обвешанный пулемётными лентами и ещё один молодой человек в офицерской форме, но без погон. - Ваши документы! – потребовал он очень высоким неприятным голосом. Полковник протянул ему бумаги своего спутника и свои. Толпа, сгрудившаяся позади четвёрки, довольно шипела, отпуская по адресу офицеров всевозможные ругательства и угрозы. - Что с ними валандаться? Отправить к Духонину в штаб и шабаш! - Могу я узнать, с кем имею дело? – спросил полковник проверяющего. - Комиссар отряда красных партизан Стружков, - отозвался тот. – С какой целью вы прибыли на Дон? - Чего их спрашивать! Знамо, с какой целью! – загалдела толпа. - Мы возвращаемся с фронта к родным. Это противоречит закону? - Знаем мы ваших родных, - ухмыльнулся матрос, в точности как совсем недавно Ермоха. – Каледин ваша родня! - Вы оба арестованы, - заявил комиссар. – Препроводить их в тюрьму! - Только зря время переводить и место занимать, - проворчал матрос, и толпа недовольно загудела согласно с ним. – Расстрелять и дело с концом! А лучше на штыки, чтоб патроны не тратить! - Не рассуждать! – вскипел Стружков. – Здесь я отдаю команды! - Да у нас уже полна тюрьма этих «родственников»! - Вот и хорошо! Заложники нам пригодятся! А расстрелять завсегда можно. Хоть всех зараз! - Неплохо бы! - Выполнять! Вигелю и Северьянову проворно скрутили за спиной руки и тычками в спину погнали сквозь глумящуюся толпу солдат, из которой летели плевки, камни и сыпались удары."
"Тюрьма, расположенная в ближайшей станице, ещё совсем недавно была постоялым двором и представляла собой двухэтажное здание, обнесённое высоким забором. Пленников, оборванных, перепачканных грязью и окровавленных, втолкнули в комнату на втором этаже, где уже находилось несколько человек: три офицера, двое штатских и юноша-кадет. - Вот так-так! – воскликнул плотный, приземистый прапорщик с пунцовым лицом. – Нашего полку прибыло! Где это вас так угораздило, господа? Доктор, что вы стоите? Успеете ещё постоять в скорбной позе, когда нас будут расстреливать. А пока окажите помощь господам! Стоявший со скрещёнными на груди руками врач поднял голову, словно очнувшись, подошёл к новоприбывшим, покачал головой: - Эк они вас! - Ерунда, - мотнул головой Вигель, доставая платок и утирая кровь с лица. – Всего лишь ссадины… А, вот, господину полковнику, кажется, перебило руку. - Камнями швыряли? – осведомился кто-то. Северьянов кивнул, придерживая больную руку. - Пойдёмте, я осмотрю, - сказал доктор и, усадив полковника на единственную в комнате кровать, принялся за осмотр. Вигель отошёл к окну, мгновенно отметив на нём решётки, и, вглядевшись в мутное стекло, поморщился от собственного вида: рукав кителя был оторван окончательно, один глаз заплыл чернотой, из рассечённой губы текла кровь. - Вот, возьмите, господин поручик, - подошедший кадет, ещё совсем мальчик, протянул ему свой платок. - Благодарю. - Вас комиссар Стружков захватил? - Он. - Редкая сволочь! – подал голос прапорщик. – Бывший хорунжий! С фронта лататы задал, а теперь своих к стенке ставит! Ух, попал бы он в мои руки, изрубил бы в куски… - Ну, а вы как здесь очутились? – спросил Вигель кадета. – И как ваше имя? - Кадет Донского Императора Александра Третьего кадетского корпуса Митрофанов Аркадий, - по-военному чётко представился юноша. – Я хотел попасть в отряд есаула Чернецова и сбежал из дома. - Зачем сбежали? – не понял Николай. - В Добровольческую армию принимают лишь с семнадцати лет. А мне… Мне почти уже шестнадцать! Я хочу защищать Россию! Вот, и сбежал. Так многие делают… Но прежде чем добрался до отряда, оказался здесь. Вигель отнял от лица платок и внимательно посмотрел на кадета. Совсем мальчик. Всего пятнадцать лет. Чистая, высокая душа. Лицо, ещё не тронутое бритвой, румяное, пышущее здоровьем. Звонкий, ещё только ломающийся голос. И вот, пойдёт этот прекрасный отрок, у которого впереди целая жизнь, в бой, будет убивать, терять товарищей, а, может быть, сам падёт сражённый штыком или пулей, или же зарубленной чьей-то остро наточенной шашкой. Во имя России… Страшно! - Рад познакомиться с вами, Аркадий, - сказал Николай. – Николай Петрович Вигель, поручик Корниловского полка. - Вигель? – переспросил Митрофанов. – Постойте, постойте… А не родственник ли вы Ольги Романовны Вигель, сестры Надежды Романовны Рассольниковой? - Точно так, - кивнул Николай. – А вы знаете семейство Рассольниковых? - Конечно! – радостно подтвердил кадет. – Мы с Сашей однокашники, и я часто бывал у него в доме. Какое удивительное совпадение! Саша рассказывал мне о вас. Что вы были тяжело ранены… и про Ударный полк… Мы так хотели быть, как вы! - Действительно, тесен мир… - Вигель опёрся ладонями о подоконник. – А что, Саша тоже партизанит? Ему ведь, кажется, нет и пятнадцати… - Скоро будет! Он тоже хотел бежать, но Надежда Романовна прознала, поэтому я сбежал один. Но, я уверен, он тоже вырвется, тем более, что Митя уже месяц обороняет подступы к Новочеркасску. - Митя? Да ведь он же учился в гимназии накануне войны… - Он окончил её и поступил в Павловское училище два года назад. Хоть и «с вокзала», а в учёбе преуспел. А теперь вернулся и вступил в Добровольческую армию. - Вот оно что! Митрофанов, да вы просто кладезь новостей! Ради Бога, рассказывайте обо всём, что здесь происходит! Мы же столько времени провели в пути, питаясь скудными слухами! Что Корнилов? Алексеев? Добровольческая армия? Что наши, Корниловцы? Каково положение на Дону? Какие настроения? Все ли здоровы у Рассольниковых, и нет ли у них сведений из Москвы? – разом завалил Николай вопросами нежданного собеседника, а тот, счастливый встречей и возможностью рассказывать, отвечал обстоятельно: - Корнилов недавно прибыл на Дон! - Слава Богу! – выдохнул Николай, чувствуя, как с души свалился камень. - Корниловцы постепенно стягиваются в Новочеркасск. - Полковник Неженцев? - Здесь! - Митрофанов, за такие известия вас бы расцеловать! - В остальном обстановка трудная. Наши силы невелики, офицеры и казаки не спешат вступать в ряды Добровольцев. Чернецов… Знаете ли вы Чернецова? Нет? Выдающийся человек! У нас его называют донским Иваном Царевичем. О, я вам ещё расскажу о нём! Он такие славные дела свершает, что дух захватывает! Чудо и только! Большевики его как огня боятся! Он перед офицерами речь держал, и что вы думаете? Из нескольких сотен три десятка только откликнулись на его призыв! - Позор! – гневно выдохнул Вигель. - Так точно, господин поручик! Красные со всех сторон подбираются к Новочеркасску, но наши пока их держат. Митя рассказывал, какие жестокости творят эти изверги-большевики. Нам с Сашей рассказывал, остерегал… Матери не говорил, чтобы не пугать лишний раз. Только мы с Сашей всё равно решили за Россию воевать, и ничто нас не остановит! – в глазах кадета блеснула решимость. – Мы даже клятву дали друг другу! И, если надо, так и погибнем за Родину. Господи, в их ли лета готовить себя к смерти?.. Русские мальчики с горячими сердцами, неужели суждено вам сложить головы в этой окаянной бойне? И кто воспоёт ваш святой подвиг? Они ещё и не понимают даже, что такое смерть. Мечтательные, чистые мальчики… - А что Каледин? - Туго атаману приходится, - серьёзно ответил Митрофанов. – Так и напирают красные, а казаки отмалчиваются. Осуждают его, что «кадетов» привечает. И оружия… Очень мало оружия! А Чернецова он благословил. Чернецов – первый из казачьих командиров! - Из Москвы какие вести? - В Москве большевики, и связи почти нет. Тут я вас порадовать не могу. Я не слышал, чтобы Надежда Романовна от сестры вести получала в последнее время. Хотя я точно знать не могу. Сами же Рассольниковы все здоровы. - Спасибо вам, Митрофанов, за ваш рассказ. Теперь хоть буду знать, что здесь творится. - Если это знание нам пригодится, - сказал, подходя, Северьянов. Рука его была перевязана какой-то тряпкой. - Каков вердикт почтенного доктора? – осведомился Вигель. - Он фельдшер, а не врач… Схватили его до кучи. А рука… Ушиб, и только. Поручик, я так понимаю, что вы уже успели войти в курс дел? - О да! Кадет Митрофанов представил мне полный отчёт, господин полковник! - Если я успел понять вашу логику, дорогой мой правовед, то вы теперь должны полагать, что сведения о положении на Дону на данный момент вторичны, а первично наше собственное малоприятное положение заложников? - Именно так я и полагаю, Юрий Константинович, - согласился Николай. - И что же вы думаете о нашем положении, Николай Петрович? - Думаю только одно: надо бежать из этих апартаментов и как можно быстрее, - пожал плечами Вигель. - Разумно, а план у вас есть? - Пока нет, - сознался поручик. - Разрешите мне сказать, - попросил кадет. - Извольте, - кивнул Северьянов. - В коридоре есть окно, - горячо зашептал юноша. - На нём решёток нет. Окно выходит во внутренний дворик. Там в заборе одна доска надломлена и болтается на одном гвозде. Охраны во дворе никакой, и в коридоре - невелика. Если воспользоваться моментом, то можно бежать! Полковник многозначительно посмотрел на Вигеля: - Вот, достойное будущее нашей армии. Когда же вы успели всё это заметить, мой юный друг? - Когда ходил оправляться. С доской в заборе просто повезло. Я как раз шёл мимо окна и увидел, как девушка отодвинула доску и шмыгнула во двор. Это же гостиница бывшая. Её хозяин теперь живёт в пристройке, а девушка – его дочь. Вероятно, она опасается ходить здесь, вот, и пользуется лазейкой. - Ну, а это-то вы откуда узнали? – улыбнулся Николай. - Я слышал, как солдаты говорили. Один заметил, что у хозяина дочка хороша собой, а другой ответил, что неплохо бы проведать её в их с отцом апартаментах… - Сволочи! – выругался Вигель. – Но вы, Митрофанов, просто клад. Вот уж, кому дан талан, тот будет атаман! Быть вам атаманом! Скажите только, почему же вы не попытались бежать до сих пор? - Одному невозможно, а подходящей компании ещё не нашёл, - сияя от похвалы, ответил кадет. - В таком случае, считайте, что компания у вас есть, - сказал Юрий Константинович. – Сегодня вечером попробуем притворить ваш план в жизнь. И если он удастся, то мы с поручиком ваши должники. И я лично буду ходатайствовать о вашем поощрении. - Рад стараться, господин полковник! Задуманное предприятие решено было отложить до вечера, когда бдительность охраны ослабевала. Полковник Северьянов достал из кармана блокнот и, написав что-то, вырвал листок, сложил его вчетверо и протянул Вигелю: - Окажите мне услугу, Николай Петрович. Если мне не суждено будет добраться до Новочеркасска, передайте эту записку моей жене. - Непременно, Юрий Константинович, если доберусь сам, - ответил Николай, пряча записку. Когда стемнело, и беглецы уже отсчитывали минуты до решительного момента, на окраине станицы послышались выстрелы. Митрофанов одним прыжком оказался у двери, из-за которой доносились быстрые шаги и голоса. Через несколько мгновений он обернул взволнованное лицо и сообщил: - Господа, вблизи станицы замечен чернецовский отряд! В соседней станице партизаны вздёрнули нескольких большевистских агитаторов! А здесь теперь переполох! Готовятся отражать возможное нападение… В комнате поднялось оживление. Славили отчаянных партизан и их доблестного командира, высказывали уверенность, что и местных большевиков во главе с предателем Стружковым вздёрнут, а узников освободят. Лишь тучный прапорщик криво усмехался, а затем бросил: - Чему радуетесь? Конечно, весёлую кампанию товарища Стружкова вздёрнут, но прежде она выведет в расход нас! Неужели вы думаете, что господа большевики оставят партизанам заложников, которые смогут пополнить их ряды? Так что молитесь, если верите, своим небесным покровителям! Все затихли, ожидая необратимой развязки, и она настала. Дверь в комнату распахнулась, и появившийся в проёме матрос, щегольнув фиксой, скомандовал: - На выход, контра! По одному! Пленники понуро стали выходить в коридор. Вигель, Северьянов и Адя шли последними. Всё шло не так, как было намечено, но отступать от плана было поздно. Оказавшись в узком проходе, Николай тотчас заметил нужное окно и, когда колонна, замыкаемая обвешанным оружием солдатом, проходила мимо него, резко развернулся, одним ударом сшиб не ожидавшего нападения охранника с ног и, высадив разлетевшееся со звоном окно, выпрыгнул во двор. Следом выскочил юный кадет. Полковнику Северьянову повезло меньше. К нему уже бросились двое, но Юрий Константинович успел выхватить винтовку из рук поверженного Вигелем солдата и произвести несколько выстрелов, одним из которых был убит матрос с фиксой. Во двор полковник выпрыгнул уже под градом пуль. Под этим же градом беглецы опрометью пересекли двор, и памятливый Митрофанов слёту нашёл и отодвинул нужную доску в заборе. В темноте обогнули станицу. Возле одной из хат переминались с ноги на ногу две лошади. Беглецы переглянулись и, ни слова не говоря, ринулись к ним. Лошади были осёдланы и, видимо, с минуты на минуту ожидали своих хозяев. Последние, услышав удаляющийся стук копыт, выбежали на улицу и стали стрелять вслед, но и на этот раз Бог оберёг отважных от свинца. - Нам бы теперь добраться до партизан! – говорил Адя, сидевший на лошади позади Вигеля. – Теперь бы меня точно не отправили домой! Николай не ответил. Он подумал, что для этого мальчика-кадета всё нынешнее смертельно опасное приключение всего лишь увлекательная, захватывающая игра, и он теперь должен быть как никогда счастлив, потому что показал себя настоящим мужчиной, героем, спасшим жизни двум офицерам, проявившим находчивость, наблюдательность и храбрость. Побольше бы таких молодцов, и не устояли бы красные… Затем мысли обратились к оставленным товарищам по несчастью: тучному прапорщику, бледному запуганному фельдшеру… Что стало с ними? Им вряд ли удалось избежать уготованной им горькой участи. Когда-то в детстве Николенька спрашивал Анну Степановну, читавшую ему вслух святые книги, в которых описывались чудеса святых Божьих угодников, почему же теперь чудес нет, и та неизменно отвечала: - Чудеса есть всегда. Чудеса окружают нас. Но мы не замечаем их или не верим им. Мы всё хотим чудес бессмысленных, каких-то фокусов. А у Бога все чудеса несут в себе глубокий смысл, они происходят не тогда, когда нам этого хочется, но когда это нужно Богу, а, значит, и нам. И всё же Николай слабо верил чудесам. Но, ступив на землю Новочеркасска, не мог не расценить это, как подлинное чудо. Поэтому прежде всех он отправился в храм, чтобы возблагодарить Бога за своё чудесное спасение."
Отправлено: 04.04.18 23:17. Заголовок: История 1-го Кубанск..
История 1-го Кубанского похода и Белых Армий
Как звезды, были их глаза.. Родные мальчики - кадеты! В них юность первая цвела, И в песнях воинских воспеты!
Ив.Гончаров.
Среди молодежи - юнкеров, студентов, гимназистов, семинаристов - были и кадеты, юнцы 4-5 классов. В числе их был Басов Николай, кадет 5-го класса Донского Императора Александра 3-го Кадетского Корпуса. Со дня вступления в Добровольческую Армию в декабре 1917 г. он беспрерывно был в боях на Таганрогском направлении и выступил в 1-й Кубанский поход с Корниловским Ударным полком, рядовым 4-го, а затем 2-го взвода 6-й роты.
В боях ли, на отдыхе, привале, в стужу и дождь, за время 80-дневного похода он всегда был бодр, храбр, остроумен и весел. Приказания начальников, подчас рискованные, исполнял точно, беспрекословно.
Проживая теперь в изгнании, бывший кадет, отец семейства, по профессии инженер, остался верен Белой Идее, храня в своем сердце любовь к национальной родине - России.
Его воспоминания: "Кореновка", "Усть-Лабинская", "Ново-Дмитриевская - написаны прекрасным русским языком правдивы, бесхитростны, остроумно-веселы. Обладая отличной памятью, он с точностью передает в своих рассказах факты, которых он был свидетелем и участником в 1-м Кубанском походе. Николай Басов, Кадет 5-го класса Донского Императора Александра 3-го корпуса.
НОВО-ДМИТРИЕВСКАЯ.
Наконец - вырвались из этого кошмарного ада. Идем быстро на соединение с Кубанской армией.
Посади нас уже сплошное зарево огня, Филипповские хутора, какая-то паршивая болотистая речушка с перекинутым через нее деревянным и тоже довольно-таки паршивым мостиком, станица Рязанская, - и вот мы вышли в расположение аулов.
Под Филипповскими хуторами понесли мы большие потери. Мне кажется, что весь первый удар, и довольно-таки тяжелый, принял наш второй батальон. Потеряли мы батальонного командира полковника Мухина, командира роты капитана Петрова, командира 3-го взвода поручика Евдотьева и многих других.
Встает в памяти бесстрашный полковник Мухин, который был недалеко от нашего взвода, с его хладнокровной командой, похожей больше на команду на учении, при учебной стрельбе, но не в цепи.
- По наступающему противнику, прицел постоянный... - оборачивается к нам и спокойным голосом добавляет: - Не волноваться, целиться, как следует, и внимательно слушать команду.
Пока идет все это объяснение, густые пели противника быстро приближаются к нам. Стоишь, -- а в глазах рябит от этой сплошной черной тучи, движущейся на нас.
Команда - Пли! - Раздается дружный залп. Идут частые, дружные залп за залпом, останавливающие эту лавину. Противник отступил и залег на бугре за рекой.
Целый день идет бой, кольцо сжимается и становится все меньше. Окончательно потерял ориентировкуэ Где же теперь главное направле- ние? Отовсюду летят пули, простреливаемся со всех четырех сторон. Патроны у меня на исходе, а имел их 120 штук. Винты сдерживающие ствольную накладку, разошлись, и она скользит по стволу. Вынул тряпку, которая служила мне носовым платком, обвязал ствольную накладку, чтобы не потерять ее. Но от этой затеи пришлось быстро отказаться, ибо при стрельбе видишь только прицельную рамку, а мушки из—за намотанной тряпки, которая образовала горб между прицельной рамкой и мушкой, не виднов
Под вечер справа послышалось отдаленное глухое ура, которое, как быстрая волна, катилось к нам. Когда докатилось, подхватили и мы, и бегом двинулись вперед.
- Ура! Ура! Передай! Соединились с конницей генерала 3рдели!
Кольцо прорвано - обоз, по несколько подвод в ряд, двинулся крупной рысыю в прорыв.
- Передай! Обозу остановиться! Впереди никого наших нет!
Но это нисколько не подействовало, обоз тем же темпом обгоняет рядом бегущую цепь. Снаряды рвутся то в самом обозе7 то около него, создавая панику и замешательство.
Стемнело. Как по волшебной палочке - все затихло. Стали поговаривать, что соединились то с конницей генерала Эрдели, то с армией генерала Покровского, то с Кубанской армией. Так я и не мог понять, в конце концов, с кем же фактически мы соединились. Да и не видно этих соединившихся с нами, ибо опять мы одни...
После Филилповских хуторов у нас произошла перемена начальства. Роту принял полковник Томашевский, впоследствии погибший под НовоГригорьевской, батальон принял полковник Индейкин, о чем я узнал только в Ново-Дмитриевской, а с нами остался наш поручик Мяч. На нем я хочу немного остановиться, как на моем последнем взводном офицере.
Поручик Мяч – молодой, представительный, стройный офицер, высокого роста, пропорционально сложен, блондин и большой щеголь. В отличном, хорошо пригнанном обмундировании: бриджи синего цвета, под офицерский китель, на левой стороне которого, на груди, знак военного училища, какого - не знаю. Вечно чисто выбритый, и создавалось впечатление, что будто он собирается идти в офицерское собрание, а никак не месить 20-ти или З0-ти верстную грязь. За плечом - русский карабин кавалерийского образца, на поясе в кобуре револьвер системы "Наган". Я сказал бы, что это был один из самых серьезных молодых офицеров в нашей роте. Не знаю, был ли он кадровый офицер или военного времени, но, судя по всему его поведению, он скорее подходил к кадровому офицерству. В бою - выдержанный, хладнокровный, никогда не забывал о том, чтобы добиваться цели ценою минимальных жертв. Каждый солдат ему был дорог. Безрассудно взвод не поднимет, где надо залечь - заляжет, где надо выждать - выждет, но где нужен стремительный и быстрый удар, там уж не отставай!
Он умел поддерживать ту непосредственную и живую связь с солдатом, которая дается только людям, долгое время общавшимся с ним. Беспощадно цукал тех, кто начинал стрельбу без команды. Вечного своего "Береги патроны!" и сам он строго придерживался, говоря: "На эту сволочь и патрона жалко, ее надо только штыком". Благодаря тому, что в нашей роте преобладало большинство учащейся молодежи, он не был так строг к нам, а мы в нем видели как бы старшего своего товарища.
После станицы Рязанской мы вошли в расположение аулов, которые, признаться, я и забыл, как называются. Помнится только то, что в некоторых из них почти не было мужского населения. Одних побили красные, другие скрылись в горах. Много нам рассказывали о бесчинствах, совершенных красными. Оставшиеся же нас гостеприимно и радушно встречали.
Погода явно не благоприятствовала нам. Дожди, которые шли почти каждый день, размыли дороги, затопили поля и вывели реки из их берегов. Так мы добрались до аула Шенджий, о котором я как-то мало и помню. Не то он был мал сам по себе, так что не мог вместить всю нашу армию, либо мне уж на роду было написано невезение. Попал я в саклю, где не было места ни лечь, ни сесть. Стояли мы так тесно один около другого, что если хотел повернуться в другую сторону, то это удавалось не без усилия. В памяти остался столб, стоящий посреди сакли; на вбитом в него гвозде висел кавказский поясок. Вот, прислонившись к этому столбу, я и провел всю ночь. У дверей во вторую комнату стоял хозяин-черкес, охранявший вход в женскую половину. Мысленно беспощадно ругал я и его, и их обычаи. Что за глупость, думал я, что сделается с его женской половиной, если мы даже и увидим их? Я готов был поклясться ему, что зажмурю глаза и не взгляну на его женшин в продолжении всей ночи, только предоставь мне немного места, чтобы я мог лечь или сесть.
Утром, утомленный от бессонной ночи, я двинулся на Ново-Дмитриевскую. С утра шел мелкий противный дождь, небо посерело от тяжелых низких туч. Дорога превратилась в сплошное болото, местами в вязкую, местами в жидкую грязь. Ноги сразу промокли, и Е них хлюпола холодная вода. Прошли не так много, как повалил снег, крупными белыми хлопьями быстро покрывая местность. Начал усиливаться мороз, а через каких-нибудь полчаса вся местность была уже покрыта белой пеленой. Колонна расползлась, каждый искал дорогу, по которой легче было бы идти. Но это были напрасные усилия, ибо везде было одинаково.
Я шел уже без всякой дороги, ноги утопали, как будто в слоеном пироге, нижним слоем которого была вода, за нею - грязь, а верхний слой - снег. Подошли, видно, к маленькому когда-то ручейку, который теперь вышел из своих берегов и превратился в маленькую речушку. Я не пожелал его переходить там, где переходили все: мне показалось,
Рис. худ. К.Кузнецова. Переход добровольцами речки "Черной" у станицы Ново-Дмитриевской.
что там глубоко, то есть вода доходила выше колен. Я стал искать брода помельче. В одном месте я как будто нашел его и двинулся на другой берег ручья. Но оказалось, что глубина его такая же, как и в том месте, где я не хотел переходить. Выбираясь на другой берег, я поскользнулся и скрылся под водой.
Когда я, наконец, выбрался на берег, я был совершенно мокрый. Одно спасение, думаю, это набраться сил и по возможности прибавить шаг. На мне быстро все обледенело, и я превратился в ледяную сосульку. Рук нельзя было согнуть, шинель замерзла колоколом, и мои пятки при ходьбе бились о ее край. Проезжая мимо меня, пулеметчики предлагали мне сесть к ним в тачанку, но я отказался, зная, что если сяду, то замерзну. Я выбивался из сил, еле тянул ноги и ничего не мог предпринять, для облегчения своего трагического положения.
О, счастье! Впереди показались какие-то жилые строения. Это оказалась экономия, и рядом с нею было разбросано несколько хат. Я вошел в громадный двор, который представлял из себя квадрат, окаймленный большими строениями. В конце двора, в правом углу находилась маленькая низкая хатенка - я и направился в нее. Для чего она служила в экономия, я не знаю и до сегодняшнего дня. Она состояла из маленьких сеней и единственной большой комнаты, в правом углу которой находилась громадная плита, в левом углу громадный стол и вокруг него лавки. Войдя, я увидел двух босых добровольцев, сидящих на лавке; их обувь сушилась на близко придвинутой к плите скамейке. Я примостился на ней и с большим трудом стал раздеваться. Я снял с себя все и остался, как говорят, в чем мать родила. Развесив свои пожитки так, чтобы они как можно скорее сохли, сам я взобрался на скамейку около плиты и стал клевать носом. Это было не слишком приятное удовольствие: несмотря на то, что было жарко, все же чувствовалось, что ты совершенно голый. Через некоторое время вошли еще два человека и тоже принялись сушиться. Я не сказал бы, что мы были слишком долго в хате, как вдруг открывается дверь, входит доброволец.
- Что вы сидите?! Армия давно уже ушла - никого нет!
Эта новость ошеломила нас. Мы стали быстро одеваться. Некоторые мои вещи высохли, но большинство из них были еще полу-сырые, но было не до этого, надо было спешить. Одевшись, вышли во двор - ни души, кругом тихо и пусто. Вышли из экономии, зашли в крайнюю хату, расспросили дорогу на Ново-Дмитриевскую и двинулись в путь. За экономией мы вошли в лес и сразу попали в сплошное море воды, которая доходила почти до колен. ДОРОГИ не видно, только догадываешься, что это дорога, по большой просеке. Бродили мы в этом лесу с час, но ожидаемой опушки леса,, как нам объяснили, не обнаружили. Решили вернуться обратно и взять с собой проводника. Добравшись опять до экономии, вошли в первую же хату около леса, Войдя в нес, были крайне удивлены, увидев двух добровольцев, мирно поющих чай. Когда же мы рассказали, что в экономии только одни мы, они поспешно стали собираться. Один из этих добровольцев был кавалерист, который предложил нам остаться в хате, согреться чаем, пока он быстро объедет все хаты и узнает, нет ли еще отставших. Я с радостью согласился на его предложение. Мы мирно уселись за чаепитие. Но прошло немного времени, и он вернулся в сопровождении еще пяти человек. Теперь нас собралась внушительная группа в 12 человек, с одним конным. Нам нечего было бояться - в случае чего мы могли бы принять бой.
Расспросив еще раз дорогу на Ново-Дмитриевскую, наша группа двинулась в поход. Вошли опять в тот же лес и, утопая по колено в воде, двинулись вперед. Наш кавалерист исполнял теперь функции разведчика: он выезжал вперед нас, возвращался обратно и объяснял нам наш дальнейший путь, Наконец, вышли из лесу на большую поляну, а за нею опять лес. Перешли поляну, вошли в лес - и опять вода. Здесь нам стали попадаться подводы, тачанки, зарядные ящики, сложенные в фигуры ящики с патронами, и все это занесено снегом. Вышли из лесу, прямо перед нами показалась какая-то экономия, влево какая-то довольно бурная речушка. Не доходя экономии, сворачиваем влево, переходим речушку по маленькому узкому мостику. Но опять наше несчастье - мостик оказался посреди разлившейся речки, пришлось вброд добираться до него, но слава Богу, что было неглубоко, Перейдя, поднимаемся немного в гору, и перед нами расстилается степь. Идти трудно, ветер крутит снег, слепит глаза - устал я порядочно.
По степи мы растянулись гуськом, я иду последним. Дело к вечеру, смеркается, я потерял из вида шедшего передо мной, только сплошная пелена снега. Я стал всматриваться в следы, оставленные ими, и идти по ним. Стемнело окончательно, усилился ветер, следы замело снегом, началась метель, Теперь иду наугад, отдался воле Божией. Шел так приблизительно с час, выбился из сил, остановился. Стою и думаю: что же делать дальше?!.. Сперва была мысль - снять карабин и дать несколько выстрелов в воздух; возможно, что ушедшие вперед услышат и окажут помощь. А вдруг где-нибудь поблизости красные - тогда что? От этой мысли я отказался. Тогда я присел на землю, сложил ладони рупором и стал кричать: - А... а... а... - во все стороны. Повторил это несколько раз - никакого впечатления. Только ветер свистит, да снег крутит...
Двинулся дальше. Идти становилось все тяжелее, ветер своими порывами почти совершенно не дает идти, проблуждал еще, верно с час, остановился отдохнуть. Кругом темнота, да ветер свищет. Вдруг порыв ветра донес до меня блеяние овец. Я напряг весь свой слух, чтобы определить, с какой стороны это блеяние. Но оно долго не повторялось, и я решил, что это мне просто показалось. Собрался продолжать свой неотрадный путь, как опять ветер донес блеяние - с левой стороны, Я направился в ту сторону, часто останавливаясь, прислушиваясь, приседая к земле и всматриваясь вдаль, но кроме снега ничего не видно. Опять послышалось блеяние, но уже с противоположного направления. Я стал втупик. Мне уже казалось, что это просто-напросто мое воображение, что не существует никакого блеяния, а просто нервы напряжены до предела Вдруг опять блеяние - и из того направления, куда я шел, Нет! - думаю, - это не воображение, а факт: где-то близко овцы. Но где?! Я двинулся вперед и скоро вплотную уперся в стену хлева. Меня охватила такая радость, что я стал чуть ли не танцевать. Ну, думаю, спасен! Ощупью стал продвигаться вдоль стены хлева, ища в него вход. Иду, а сам думаю; сгоню всех овец в один угол, сам засяду следи них и дождусь утра. Найдя вход, остановился. Постой, думаю, раз есть хлев с овцами, ведь должно быть где- то поблизости и жилое помещение. Решил оторваться от хлева, но далеко от него не уходить. Пройдя шагов 10-15 я свалился вниз на что- то мягкое. При падении карабин, висевший за спиной, больно ушиб мне голову. Придя в себя, стал ошупыватъ, на чем я сижу, - оказалась солома. Не плохо, - думаю, - зароюсь в нее и переночую. Поднявшись, стал очищать снег вокруг моего будущего ночлега, как вдруг моя нога поскользнулась, я поехал вниз и сел на снег. Что за чудо?! Передо мною шагах в сорока стоит маленькая хатенка, в окне светится огонек, дверь открыта, и на пороге стоит старая женщина.
Одновременно я обрадовался и одновременно испугался. А что, если здесь красные?! Я медленно направился к хатенке.
- Бабушка! Нельзя ли у вас переночевать? Она стала всматриваться в темноту.
- О!... Родимый, иди! Здесь много уже солдат!
- Каких солдат, бабушка?
- А что я знаю, родной? Это недавно только пришли!
- А офицеры у них есть?
- Здесь нету, а вот там, в экономии, - там много!
Она показала рукой в темноту, где я ничего не увидел. Слава Богу! Наши! Я смело двинулся в хату. Каково же было мое удивление, когда в ней оказались все те отставшие, с которыми я шел. Они искренне обрадовались моему появлению.
- А мы думали - погибнешь!
Оказывается, конный несколько раз возвращался для того, чтобы найти меня, но из-за метели блукал сам и не мог ориентироваться, чтобы выйти на старую дорогу.
Только на другой день, когда прекратилась метель и я шел уже в Ново-Дмитриевскую, мне стало понятно, почему я так долго блуждал.
Возьми я с самого начала влево, а не вправо, как я взял, я быстро достиг бы этой экономии.
Хорошо выспавшись и как следует высушившись, на другой день наша маленькая группа в сопровождении четырех конных двинулась в Ново-Дмптриевскую. Погода была хорошая, светило солнце, идти было ке так тяжело по уже преложенной дороге. Через речку у станицы нас перевезли конные, и, поднявшись на бугор, мы вошли в станицу. К обеду я попал в хату нашего взвода, явился к поручику и рассказал ему о своих мытарствах.
Хата, в которой мы стояли, была брошена своими хозяевами, которые ушли с красными. На основании этого мы стали полными хозяевами оставленного имущества. Кур, уток и свинью мы съели сами, а коров забрали у нас в полковую кухню. Попал я как раз к обеду, довольно вкусному и сытному. Покушав, завалился спать, догонять все невыспанное время.
Проснулся вечером. В хате вместо лампы горел сальничек, то есть кусок пропитанной маслом тряпки, свешивающийся с блюдечка. По-моему, он больше давал копоти, чем света, но на это никто не обращал внимания. Поручик Мяч сидел за столом, улыбался и слушал фантазию Черкасова. На печке лежал сам фантазер, здоровенный семинарист Черкасов. На нем, думаю, не мешает остановиться, ибо это был забавный и оригинальный ударник.
Он был из Новочеркасской Духовной семинарии, а поскольку у нас всех семинаристов дразнили "свечкодуями", то и за ним утвердилось это прозвище, и к его Фамилии иногда добавляли - "свечкодуй" Черкасов. Он на это нисколько не обижался, а только добродушно улыбался. Голосом он обладал довольно-таки низким, как, по-моему, и полагается семинаристу. Мне нераз приходилось останавливаться с ним на ночлег в одной и той же хате. Входя в хату, он останавливался на ее пороге и глубоко носом вбирал в себя воздух.
- М-м-м... Не ладно!
- Что не ладно? - спрашивал я его, озадаченный.
- Потяни воздух!
Я старательно тянул носом воздух, подражая ему.
- Ничего не чувствую!
- А ты потяни еще раз!
Приходилось тянуть еще раз. По-моему - ничего!
- Как ничего?! Мертвечиной пахнет! - и шел в другую хату, оставляя хозяйку в удивленном и неловком положении.
В другой хате повторялась та же самая процедура, и только в третьей, а иногда в четвертой хате, после тшательного экзам ена ее запаха, он останавливался. Первое, что он делал, - спрашивал у хозяйки ножницы и обрезал полы шинели, на которой была свежая грязь. Как он ни старался, чтобы было обрезано ровно, у него ничего но получалось. Обрезанный низ получался не только зигзагообразным, ко и кривым. Он нисколько этим не смущался, говоря, что в следующий раз подравняет. В Ново-Дмитриевской это была уже не шинель, а куртка, из-под которой на добрую ладонь висели грязные карманы.
- Черкасов! Ты бы и карманы обрезал, а то как-то некрасиво получается, - говорили ему.
- Не в красоте, а в удобстве дело. Карман - это тот же вещевой мешок, в нем и махорочка с бумажной, а иногда и кусок сала с хлебом - как его обрежешь? - возражал он.
Вот этот-то Черкасоз, лежа на печи, фантазировал о том, как мы будем входить в город Екатеринодар.
- Конечно, красные но города уйдут до нашего прихода. Спрашивается, какой же им смысл затевать бесполезный и бесславный бой? Ведь они окончательно убедились в том, что остановить нас они не могут, везде мы им бьем морду...
Открывается дверь, входит ударник.
- Шестая здесь?
- Да!
- От шестой связь к батальонному, к полковнику Индейкину!
- Это с каких пор у нас в полку развелись индейки?! - острю я.
За неуместную остроту поручик цукнул меня и сказал, чтобы я собирался.
- Так и знал, - бурчу я, недовольный. - Неужели на мне свет клином сошелся? Как что - Николай!
- Николай! Не разговаривай, а скорее собирайся, - приказывает поручик.
Явился я к полковнику Индейкину, и когда сказал, что это связь от 6-й роты, он внимательно на меня посмотрел, но ничего не сказал. Я сразу почувствовал, что острота, пущенная мною в хате при ударнике, ему уже известна
Я расположился в кухне, где до моего прихода уже были двое. Один из них - перс из 7-й роты, а другой тот самый, что был у нас в хате. Поведение перса же показалось немного странным и подозрительным: он часто выходил и где-то пропадал. Когда все улеглись спать, он под большим секретом сообщил мне, что на чердаке сарая, стоящего во дворе, хозяином спрятан чай, сахар и другие вещи. Но его интересует только чай и сахар, и не согласился ли бы я войти с ним в компанию. На моей обязанности было бы стоять на страже и предупредить его на случай опасности. Я дал свое согласие, - но в тот момент, когда он спускался с лестницы после своей экспедиции, на крыльцо вышла хозяйка и видела всю эту сцену. Она ничего не сказала, но на другой день полковник нас просто выгнал и приказал, чтобы роты немедленно прислали других людей для связи.
В ту же ночь мы вышли на мост в заставу. Ночью красные повели наступление на станицу, Отчетливо видны движущиеся фигурки на снегу. Идут они медленно - приблизились к нам.
- Идем бить кадетов! - кричат они.
Поручик отвечает, что здесь не кадеты, а Корниловцы.
- Белопогонники.... - и добавляют крепкое словно.
Подпустили совсем близко.
- Встать! Слушать мою команду! - отдает приказание поручик Мяч громким голосом, так, чтобы слышал противник.
- Батальон!... Пли!
Дружный залп нарушает ночную тишину.
- Брешете!... - опять крепкое словно, - вас там пять человек, а не батальон.
У моста заработал пулемет, и их цепь покатилась назад, оставляя убитых и раненых на снегу.
Мы же запели песню:
Да громче, музыка, играй победу... Да за Корнилова, за Родину, за Веру Мы грянем громкое - Ура! Да на совет собачьих комиссаров Мы грянем громкое - Ап! - Чхи! Тю! - Га!
Простояли мы в Ново-Дмитриевской целую неделю. Вот, где мы действительно отдохнули, подчинились и хорошо подкормились! На седьмой день вечером мы опять зашагали по колено в грязи и в воде, держа путь на Ново-Григорьевскую, под звуки артиллерийской канонады противника.
Кадет-доброволец 2-го взвода 6-й роты 1-го Ударного Корниловского полка Н.Бассов.
Отправлено: 04.04.18 23:41. Заголовок: История 1-го Кубанск..
История 1-го Кубанского похода и Белых Армий
УСТЬ-ЛАБИНСКАЯ.
После перехода из станицы Кореновская подошли к станице Усть-Лабинской. Не помню точно, но кажется мне, что наш полк находился на главных силах. Вышли из колонны обоза и, не останавливаясь, двинулись вперед.
На подступах к станице бой уже завязался. Мы вышли на открытую местность и, малым полуоборотом вправо, рассыпались в цепь. Ночной переход дает себя чувствовать, идем медленно. Станция осталась влево от нас, и там, видно, дело серьезное, судя по артиллерийскому и ружейному огню.
Не доходя до станицы, мы встречены ружейным огнем, беспорядочным и редким. Сразу чувствовалось, что залегший противник не был серьезный. Продвигаясь вперед без всякого выстрела, мы подошли к брошенным ими окопам. Это были, просто на просто, вырытые ямы разной глубины для одного человека каждая.
Вошли мы в станицу, на улицах никого, станица словно вымерла. Кругом тишина, даже жуть берет, только редкий сухой треск ружейного выстрела нарушает это жуткое безмолвие. Цепь наша как-то расстроилась, мы – пять человек со взводным – попали на одну из улиц и двинулись по ней. Идем наугад, куда – и сами не знаем, ибо никто из нас не имел ни малейшего представления об этой станице. Судя по постройкам и улицам, видно, что станица большая. Идем, что называется, ощупью, медленно, часто останавливаемся и осматривается кругом. Напряжение – нервное.
Спускаемся вниз по улице. Вдруг навстречу нам идут два человека, откуда они вынырнули – бог их знает. Увидав нас, нисколько, видно, этим не смутились, идут тем же шагом. Поравнявшись с нами, снимают папахи и низко, низко кланяются. Это были два старика кубанца, местные жители. Чувствуем себя как-то неловко. Обыкновенно, у нас в станице мы, молодежь, первые кланялись и давали дорогу старикам, но никак не старики нам. Взводный их останавливает и начинает расспрашивать о положении в станице. Они охотно отвечают и объясняют ему, где красные, где мост, где тюрьма. Красных в станице нет, часть их подалась на станцию, а часть ушла за реку; говорили о какой-то тюрьме, от которой мы находимся не так далеко, что она тоже брошена - постов нет. Объяснили, как легче и быстрей попасть на мост.
Поблагодарив стариков, мы пошли веселей в более уверенно. Шли мы довольно долго и вдруг заметили на улице маячащие фигуры о винтовками. Остановились и попрятались - кто во двор, кто в подворотню – и стали наблюдать.
- Да это наши! - кричит взводный.
Действительно, это оказались офицеры из офицерской роты. Подошли к ним, и взводный стал их расспрашивать о ситуации. Видно, они знали о ней столько же, сколько и мы. Он объяснил им, как легче и скорее добраться до моста, и мы влились в их цепь.
Прошли мы о ними немного, наш взводный, видно, раздумал и отдал распоряжение нам остановиться и дожидаться роты. Недалеко от нас, где мы остановились, почти на углу улицы была какая-то лавка. Из нее вышел какой-то человек и стал что-то раздавать проходящим офицерам. Я немедленно направил свои стопы к лавке. Хозяин ее уже был внутри, и там было трое офицеров. Каждому из них он дал по четвертушке табаку, бумагу и спички, но предлагаемых денег не брал.
- Лучше услужить своим, чем красным, - говори он. - Все равно, завтра она вернутся в все разграбят.
Дошла очередь и до меня. Я попросил его тоже дать же табаку, бумаги и спичек. Он весело взглянул на меня, улыбнулся и дал просимое. Я поблагодарил его и направился к двери.
- Эй, малый! Стой! - Я обернулся. - На, возьми еще одну, с кем нибудь поделишься, - сказал он, протягивал мне еще четвертушку табаку.
- За эту уж разрешите заплатить! – и я полез в карман за деньгами.
- Деньги не беру! Кури на здоровье!
Лавка стала наполняться людьми. Поблагодарив его еще раз, я довольный вышел на улицу. Конечно, я ни с кем не поделился, но щедро угощал табаком.
День подходил в концу, соединились мы с ротой, стали делиться своими впечатлениями, кто куда забрел и что видел. На ночлег мы расположились недалеко от моста, было отдано приказание не раздеваться и быть готовыми в любую минуту к выступлению.
Спал я препаршиво, вернее вовсе не спал. Во-первых, лежали мы в повалку на полу на разбросанной соломе, было тесно, одолевали вши, но больше всего блохи. Она совершенно не давали сомкнуть глаз. Откуда их была такая уйма, не могу себе представить. Я даже был рад, когда нас подняли и мы стали выходить на улицу и строиться.
Было темно, свежий прохладный воздух бодрил, вши присмирели, блохи разбежались, но не все, некоторые еще давали о себе знать.
- Митрофан! Ты не знаешь, куда мы идем? - спрашиваю Назаркина.
- В какую-то Некрасовскую.
- Далеко она?
- Ну, это, дорогой, пока японскому командованию неизвестно, - острит он.
Перешла мост и вышли в степь. Прошли уже изрядно, остановились на привале, разрешили курить. Здесь только спохватились, что недостает двух офицеров - поручика Равинского и прапорщика Крановского*) Оказалось, что в Усть-Лабинской они остановились отдельно в одной из хат недалеко от того места, где расположилась рота, испросивши разрешение командира 2-го батальона полк .Мухина. Не помню, чтобы было что-нибудь предпринято для их освобождения. Как-то быстро примирились с совершившимся фактом. Правда, высказывали предположение, что они все равно оттуда вырвутся, потому что не все наши части еще вышли из станицы. Предположение, конечно, не оправдалось. Пор.Равинский и прап.Крановский остались в Усть-Лабинской, о их дальнейшей участи я ничего не слышал. Удалось ли им во-время скрыться и уйти? Или они попали в лапы красных?
*) Впоследствии, во 2-м походе, удалось навести о них в станице точную справку. Зайдя в хату не казака, они остались отдохнуть и заснули, а на утро хозяин хаты выдал их красным, которые их расстреляли.
Ночью мы пришли в Некрасовскую. Встретили нас квартирьеры:
- Четвертый! Сюда!
Идти до нашего расположения пришлось недолго. Наконец-то мы в хате. Нас видно, уже ждали: на полу была постлана солома, покрытая брезентом, четыре больших пуховых подушки и для каждого кожух на бараньем меху. От предлагаемой еды мы отказались – не в силу того, что были сыты, а просто считали неудобным беспокоить хозяев ночью, - завалились спать.
На другой день я пошел побродить по станице. Вышел на площадь, смотрю – церковь открыта. Я направился в нее. Войдя, я увидел стоящий посреди церкви гроб и группу офицеров около него. Гроб фактически не был похож на гроб – просто наскоро сколоченный ящик. Покойника не было видно – ящик заколочен. Я попал как раз к отпеванию. Из алтаря вышел священник и начал панихиду: "Благословен еси Господи". Хор составила эта же группа офицеров, стоящая у гроба. У некоторых из них, видно, бритва давно не прикасалась к лицу, взор глаз грустный и вид утомленный. Вот и "Со святыми упокой" тихо и печально несется в полупустой церкви. Последняя "Вечная память"… Опустился на колени, а в голову лезет Евангельское изречение: "больше сия любви никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя".
Кончилась панихида, офицеры подняли гроб на плечи и двинулись к выходу. На улице присоединились еще офицеры, у некоторых из них за плечами были винтовки. Под печальное песнопение и под звуки рвущихся высоко в небе шрапнелей процессия двинулась на кладбище...
Пройдя немного, я повернул к себе домой. Шел я и вспоминал другие похороны, у себя в родном городе, когда хоронили павших партизан, убитых на северных подступах к столице Дона. Обыкновенно эта печальная процессия состояла из трех или четырех катафалков, за ними шли родные и оплакивали рано ушедшего из жизни сына. За процессией шел духовой оркестр и взвод казаков, который при опускании гроба в могилу давал три залпа в воздух - последнее прощай. Здесь же ни катафалка, ни оркестра, а просто из грубых досок наскоро околоченный ящик. Ни родных, ни близких - некому было оплакивать дорогого и любимого человека. По всей вероятности, никогда и не узнают даже, где и как погиб и где похоронен. Никто и никогда не придет на осиротевшую могилку навестить ее и излить в слезах свое горе… Эти похороны при необыкновенной обстановке произвели на меня большое впечатление. Даже теперь, по истечении более сорока лет, передо мною, как на экране, воскресает вся картина с ее малейшими подробностями. Высоко в небе белые облачка от разрывов, внизу, за гробом, группа офицеров в сбитых сапогах, поношенных шинелях, с понуренными, грустными и печальными лицами. Идут похороны - которые трудно даже определить, по какому разряду.
Прожили мы ]мирно и беззаботно и без всяких волнений всего только один день. Вечером пришел приказ быть готовыми к выступлению. Я рано завалился спать, в надежде выспаться до выступления. Подняли нас, наверное, часов в девять, а может и позже, не помню.
Выхожу сонный, идти нет никакого желания, но надо. Что за ерунда! Почему только наш рота, и никого вокруг? Сразу бросается в глаза и берет недоумение. А где же остальные роты?! Ларчик, оказывается, открывался просто. Наша рота получила боевое задание: занять переправу о Усть-Лабинской, то есть мост, и взорвать его, дабы не дать красным возможности преследовать нас. Идем мы не одни, а с нами идет также подрывная команда. Признаться, я лично не видел этой подрывной команды ни по дорого туда, ни обратно.
По выходе из станицы взяли сразу быстрый темп. Иду и про себя ругаюсь: И куда, спрашивается, спешить? Как будто нормальным шагом не дойдем, тем более что до Усть-Лабинской недалеко - всего верст семь-восемь. Иду, клюю носом, спать хочется. Стал отставать.
- Николай! Ты чего отстаешь? - говорит Назаркин.
- А ты куда спешишь? Что, Усть-Лабинской не видал? Все равно ничего не увидишь, темно, - огрызаюсь я.
- Да я лично ничего, для меня совершенно безразлично, да вот Виктор хнычет, идти боится. Говорит, связи с красными нет, а связь, вместо того, чтобы идти впереди роты, где-то болтается за ротой.
Во взводе раздается смех.
Наконец, видно, у цели, рота остановилась. Показались какие-то конные и о чем-то разговаривают о офицерами. Отделилась маленькая группа людей и скрылась в темноте в сопровождении конных. Нам разрешили сесть, но не шуметь и не курить. Я сел и задремал. Вдруг в ночной тишине гулко раздались выстрелы, я вздрогнул.
- Встать! Встать! - раздается тихо команда.
Поднялся, послышалось еще несколько выстрелов и - мертвая тишина. Стоим, чего-то ждем. Простояли мы в ожидании чего-то довольно долго. Наконец рота двинулась. Смотрю - поворачиваем назад. Берет недоумение - почему назад? По дороге мы узнали, что конные - это была кавалерийская застава из отряда полковника Корнилова. Они – сообщили, что пропуск у красных - "замок"* и что с этим пропуском можно смело идти на мост. На другой стороне моста находится застава красных. Наша небольшая группа смельчаков захватила мост и расправилась с их заставой. Но подрывная команда, заслышав выстрелы, удрала. Поэтому мы так долго и стояли - в надежде, что она вернется. Она не вернулась, а нам без нее делать было нечего, поэтому мы идем в Некрасовскую. В оправдание тому, что идем назад, мы успокаивали себя мыслью, что мы возложенное на нас задание выполнили, да вот подрывная команда подкачала.
Вошли в Некрасовскую на рассвете. Я мечтал, что вернусь в старую хату и завалюсь спать. Но мечты только остались мечтами, остановились мы на окраине станицы и стали чего-то ждать. Стали поговаривать, что мы своего задания не выполнили, что ждем других рот и теперь пойдем целым батальоном. Действительно, показалась колонна, прошла мимо нас, мы пристроились к ней и двинулись по знакомой уже дороге на Усть-Лабинскую.
- А все, братцы, Николай виноват. Не держал связи с красными, потому так и получилось. Кабы шел впереди роты, а не болтался сзади, то вместо того, чтобы идти назад, сидели бы мы сейчас в хатах и яичницу бы ели, - острит все тот же Назаркин.
- Иди, иди, леший, подожди, они покажут тебе сегодня такую связь и яичницу, что ты долго будешь помнить!..
Станица Некрасовская расположена на возвышенности. И дорога на Усть-Лабинскую медленно понижается почти до самой станицы. Еще далеко, до реки, противник заметил наше движение. Высоко в небе показались облачка от разрывов. Раздается команда:
- В цепь! Передай! Николай, к поручику Евдотьеву для связи!
Поручик Евдотьев – молодой офицер, весельчак, вечно подтянутый, в прекрасно подогнанном обмундировании, с претензией на шик. Каким я его увидел впервые в Таганрогских казармах в городе Ростове, таким он остался и в походе. Храбрый, хладнокровный в бою и беспощадный к врагу. Припоминается мне случай под Лежанкой, когда мы входили в нее, обхватывая ее справа. Перейдя какую-то маленькую речушку, мы подошли к ветряной мельнице, на которой у них стоял пулемет. Подойдя к мельнице, я увидел кучу людей, лежавших в разных позах, один на другом. Создавалось впечатление, что это убитые, которые находились на мельнице и при своем бегстве оттуда далеко не убежали. Мы остановились, обхватив эту куче полукругом. Поручик Евдотьев наугад ударил одного из лежавших прикладом. Каково же было наше удивление, когда этот мертвец вскочил на ноги и закричал:
- Товарищ! Товарищ!
- А! Товарищ! – Раздался выстрел, и он упал мертвым на землю.
Он был еще совершенно молодой парень. Это был не единичный случай. Оказалось, что вместе с убитыми были просто-на-просто притворившиеся убитыми.
Поручик Евдотьев обладал неплохим голосом и был вечным запевалой в роте. За плечами у него была не винтовка, как у всех офицеров в роте, а мексиканский карабин. Попав в пределы Кубанской области, он сразу преобразился. На нем был уже бешмет и Черкесска с вшитыми наглухо погонами поручика. Талия его была перетянута кавказским пояском с хорошим набором ручной работы, у него был не менее хороший кинжал, кавказская шашка и хорошо сидящая на голове низкая каракулевая папаха. Если кто его не знал, никогда не сказал бы, что этот лихой казачий сотник в действительности – пехотинец. Под Филипповскими хуторами он был тяжело ранен в голову и, не приходя в себя, скоро скончался.
Вот к нему я и шел для связи.
Третий взвод, полуоборотом вправо от дороги, большим веером с большими интервалами рассыпался в цепь. Чем ближе мы приближаемся к реке, тем интенсивнее становится артиллерийский обстрел. Стали посвистывать гранаты, при разрыве поднимая столб пыли. Рвутся далеко за нашей цепью, не причиняя нам никакого вреда. Вот мы подошли к какому-то леску, довольно редкому, с тонкими стволами деревьев. Влево какие-то хатки, за ними видны какие-то большие сараи. Мы попали уже в сферу ружейного огня, с характерным посвистыванием пуль. Вошли в лесок; свиста пуль почти не слышно, но все время раздается какое-то щелканье. Над головой как будто что-то лопается. Мне объяснили, что это разрывные пули щелкают в воздухе, ударяясь о ветки. Прошли лесок, на спуске большие сушильни для кирпича. Оказывается, мы вышли в расположение кирпичного завода. Пройдя сушилки, вышли на открытую небольшую поляну, которая заканчивалась полуобрывистым берегом к реке.
Наш берег был выше берега противника. На другой стороне, вдоль берега, были насыпаны холмика - противник окопался. На нашем берегу были сложены большие штабеля готового кирпича. Они не были одинаковой величины: тот, и которому мы вышли, был метров двадцать в длину, метров пять в ширину и около двух метров высоты. Эти штабели были расположены вдоль берега с неодинаковыми интервалами между ними. Так, от нашего штабеля, за которым мы скрылись, влево метрах в 40 или 50-ти начинался другой, меньше нашего, следующий же за ним находился всего в полутора или двух метрах, образуя как бы амбразуру. В эту амбразуру пулеметчики успехи уже поставить свой пулемет.
Расположились мы за этой кирпичной стеной, изредка вставая и наблюдая, что делается на другом берегу. Сидим, мирно болтаем, и, если бы не стрельба красных, казалось бы, что мы не в цепи, а на привале. Только наш поручик бил непоседа. Когда ему надоедало сидеть, он вставая, засучивал рукав черкески, брал карабин, выходил на открытое место и, держа его высоко над головой, грозя им, кричал:
- Сволочь! Перестать стрелять!
Конечно, его команды никто не слушал, а получалось как раз наоборот: они усиливали свой огонь. Постояв немного, ей медленно возвращался за прикрытие.
Дело подходило к полудню, и я решил пойти что-нибудь найти закусить в хатах, которые были позади нас. Обошел я три хаты и в них ничего не нашел. Правда, в одной из хат в больной кошелке сидела гусыня на яйцах. Думал я ее спугнуть с яиц и посмотреть: может быть, яйца еще пригодны к употреблению. Но оказалось, что не так легко, как я думал, согнать ее. Она, то сидя, то приподнимаясь, шипя и вытягивая вею, старалась клювом схватить меня за руку. Ну, думаю, не воевать же с ней, - оставил ее в покое. С пустыми руками я поплелся обратно в цепь. Правда, в вещевом мешке у меня были хлеб и сало, но это вечное однообразное меню слишком уж приелось.
Когда я подходил и цепи, красные, заметив меня, участили стрельбу. Было видно, что они уже хорошо пристрелялись, ибо пули зарывали землю то впереди, то по бокам от меня. Я ускорил шаг, чтобы скорее скрыться за кирпичной стеной.
После полудня стрельба стала более интенсивной, как артиллерийская, так и ружейная. Снаряды стали ложиться ближе, видно, нащупывая нас; выйти из-за стены было уже рискованно, берег был хорошо пристрелян ими. Мы же сидели молча и берегли патроны. На нашего поручика это мало действовало, он периодически вылезал из-за прикрытия и кричал им:
- Сволочь! Перестать стрелять!
Вдруг видим, что со стороны моста, между деревьями, кто-то бежит и, видно, к нам. Мы стали наблюдать за ним. Далеко, недобегая нас, он упал. "Ну, думаю, залег, уж слишком был силен огонь красных. Что-то долго лежит, начинает закрадываться сомнение о том, что он залег.
- Николай! Побеги узнай, в чем дело! Может быть, нес какое-нибудь распоряжение нам, да ранен, - отдает приказание поручик.
В голове молниеносно создается маршрут, как лучше и более безопасно добраться к нему. Выскакиваю из-за укрытия и, подпрыгивая, как будто бы беру какие-то препятствия на своем пути, что есть духу несусь к пулеметчикам. Запыхавшись, останавливаюсь у пулемета. Не успел и отдышаться, как пуля ранила первого номера в живот. Не задерживаясь долго, двинулся в дальнейший путь. Вот уже бегу леском, устал, чувствую, что силы оставляют меня, берет сомнение, добегу ли. Но какое-то другое, подсознательное чувство подсказывает, что надо добраться во что бы то ни стало и там облечь. Окончательно выбился из сил, - добежал и как подкошенный свалился около него. Это оказался Коренев Александр, нашего взвода. Его я знал мало, слышал только, что он гимназист восьмого класса одной из Московских гимназий. Он был убит наповал, пуля попала ему в сердце. Входное отверстие почти и но видно, только кровь на шинели там, где вошла пуля, но выходное представляло из себя жуткую картину. Я обшарил его карманы, ничего не нашел и, набравшись сил, двинулся обратно, несясь во весь дух вприпрыжку. Вот опять пулеметчики; раненый, с бледным, как полотно, лицом, тихо стонет, то шевелит губами, то откроет рот, как будто хочет набрать воздуху, и издает тихий, протяжный стон. - Бедняга, думаю, выживет ли?! - Отдохнул и побежал к себе. Добрался благополучно и доложил поручику обо всем. Возможно, что устно нес какое-нибудь распоряжение, - на этом и успокоились.
Снаряды стали ложиться совсем близко от нас. Один из снарядов угодил в уборную, стоявшую впереди нас, метрах в двадцати или тридцати, на скате к реке. После взрыва осталась только воронка, а уборной как будто там никогда и не было. Кобзырев, который сидел со мною рядом в прикрытии, и говорит:
- Давай полезем в воронку и там заляжем. Ведь снаряд никогда не попадает в одно и то же место.
Я согласился с его доводами, и мы поползли. Добрались до воронки благополучно, но, признаться, лежать в ней – я не сказал бы, чтобы было удобно. Правда, голова и туловище были укрыты, зато ноги торчали наружу. Легли мы с ним на спину и каждый
предался своим размышлениям. Но долго размышлять не пришлось. Одна из пуль попала Кобзыреву в носок ступни. Он стал неистово ругаться, вспоминая всех, кого надо и не надо. Смотрю на его рану - носок ботинка разворочен, пальцев как будто и не бывало, а в подметку врезался расплавленный свинец.
- Ползти сможешь? Полезем обратно!
Взял я его винтовку, и мы поползли в укрытие. За стеной я его перевязал рукавом его же рубахи, но, видно, санитар из меня был плохой. Он все время ругал меня, что я делаю не так и причиняю ему боль.
- Николай! Отведи раненого в тыл! - отдает распоряжение поручик.
Думаю, - а где же этот тыл? Близко он, или далеко? И кому сдать раненого?
- Пошли, Кобзарев!
Он приспособил свою винтовку вместо костыля, повернув ее дулом вниз, а левой рукой обнял меня за плечи. Идти было очень тяжело. Он часто останавливался и всей своей тяжестью налегал на мои плечи. Как я его ни просил, чтобы он больше опирался на винтовку, а не на меня, но из моей просьбы ничего не получалось. Наконец, вышли на дорогу; я окончательно выбился из они.
- Стой! Ложись! Отдохнем и подумаем, что делать дальне.
Но он почему-то вообразил, что я должен вести его до Некрасовской. Ну, думаю, дудки, это ты меня окончательно в гроб вгонишь! Рана, видно, давала себя чувствовать, он стонал и жаловался на боль. Мне и жаль его было, и одновременно я знал, что до станицы о ним не дойду.
Выручила нас подвода, показавшаяся на дороге, которая быстро приближалась к нам. Я стал посреди дороги, взяв в руки карабин, - полный решимости: если не остановится добровольно, то силой заставлю остановиться. Подвода стала. В ней, помимо возницы, была сестра.
- Сестрица! Здесь раненый!
Она быстро соскочила с подводы и подошла к Кобзыреву. Я бесконечно был рад такой удаче.
- Ну, пока, Кобзырев! Поправляйся!
Я скорым шагом пошел обратно. День уже клонился к вечеру и наступали сумерки, когда я вернулся. Доложил о раненом поручику и примостился за стеной. Вскоре был получен приказ незаметно для противника оторваться от него и идти в Некрасовскую. Вышли на дорогу и со всеми предосторожностями медленно двинулись в станицу. Не слышно ни разговоров, ни шуток, идем молча...
Вошли в станицу, кругом мертвая тишина, изредка нарушаемая лаем собак. По выходе, на ее окраине сделали привал, здесь-то же и рассказали, как погиб наш командир взвода прапорщик Капранов со своей невестой. Я упомянул раз о нем в своих воспоминаниях "Кореновская", теперь постараюсь остановиться на нем немного подробнее. Прапорщик Капранов, еще совсем молодой офицер, видно, был из одного из последних выпусков школы прапорщиков. Думаю, ему, наверное, не пришлось и побывать на фронте. Сужу потому, что обмундирование на нем было почти все новое, начиная от пояса и погонного ремня и заканчивая светло-серой каракулевой офицерской папахой. Выше среднего роста, шатен и очень интересный, смело можно сказать – красавчик. Откуда он родом из России, не знаю. Взвод он принял в гор.Ростове. В его взводе были старые ударники с германского фронта, типичные русские солдаты, за плечами которых было три года войны. Относились они и нему по отцовски и ласково его называли: "наш молодой". Любили его и мы, молодежь, за веселость и за то, что он был такой, как мы. В поход он вышел со своей невестой, бывшей гимназисткой 8-го класса одной из Ростовских гимназий. Она была блондинка, среднего роста и очень красивая. Они как бы дополняли друг друге. Она была в солдатском обмундировании, которое, несмотря на то, что было сшито по ее размеру, совершенно не шло к ее хрупкой и нежной фигурке.
Они были неразлучны, всегда вместе. В цепи она шла рядом с ним, но только цепь останавливалась, она ложилась за ним, в раздвинутые им наподобие циркуля ноги. Под Усть-Лабинской он находился недалеко от моста. Что побудило его под вечер поднять взвод и идти атакой на мост, - никто не знает. Со слов очевидцев - это было безумие. Не только нельзя было думать о какой-либо атаке, но вообще нельзя было подняться - всякий поднявшийся был бы убит или, в лучшем случае, ранен.
Взвод понес большие потери за этот день, но к их стыду надо добавить, что когда поднялся прапорщик Капранов, то за ним поднялась только лишь его невеста. Пробежал он шагов двадцать и был сражен пулей в сердце. Невеста же его не добежала до него шагов пять, была тяжело ранена в лоб и, не приходя в себя, скоро скончалась. При отступлении, в темноте, с них срезали погоны и положили их рядом. Мы искренне оплакивали эти две молодые жизнерадостные и еще не успевшие пожить жизни, оставленные на поругание и издевательство красным. Сиротливо и грустно стало на душе от услышанной печальной вести. Долгое время еще мысль не могла примириться с действительностью. Остаток нашего 4-го взвода был влит во 2-й взвод, которым командовал поручик Мяч.
Отдохнув и набравшись сил, мы в темноте двинулись дальше. Станица осталась позади, спускаемся вниз, темно, ничего не видно. Вдруг под ногами хлюпает какая-то вода, правда, вода неглубокая. Откуда она там взялась, - Бог ее знает. Идем наугад. На горизонте в темноте отчетливо видно большое дерево, что-то горит, и, видно, большой пожар.
Темно, - на горизонте зарево, - под ногами хлюпает вода, - колонна движется вперед.
Н.Бассов. Кадет-доброволец 4-го взвода 6-й роты 1-го Ударного Корниловского полка.
19 февраля 1962 г. Монреаль, Канада.
"Вестник первопоходника", № 7, Апрель 1962 г. » Автор: Бассов Н.
100 лет назад, в феврале 1918 года три тысячи шестьсот восемьдесят три человека вышли из Ростова в ледяные заснеженные задонские степи. Вся Россия полыхала тогда безумием революции, захлёбывалась кровью, бредила грабежом, сатанела богохульством, а над кочевым войском реяло национальное трехцветное знамя, здесь творилась молитва, здесь старались пресекать малейшие попытки поживиться чужим имуществом, покуситься на жизнь и честь мирных жителей. Ядро этого странного кочевья составили кадровые офицеры Русской армии – 2325, в том числе 36 генералов, но были среди покинувших Ростов и учащиеся военных училищ, и студенты, и гимназисты, и врачи, и чиновники, и рядовые солдаты, и члены Государственной Думы, и священники и простые обыватели, не пожелавшие оставаться под властью красного хама.
[img]http://drugoivzgliad.com/wp-content/uploads/2018/02/%D0%A0%D0%BE%D0%BC%D0%B0%D1%81%D1%8E%D0%BA%D0%BE%D0%B2-%D0%90%D0%BD%D0%B4%D1%80%D0%B5%D0%B8%CC%86-%D0%9D%D0%B8%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D0%B0%D0%B5%D0%B2%D0%B8%D1%87-%D0%9B%D0%B5%D0%B4%D1%8F%D0%BD%D0%BE%D0%B8%CC%86-%D0%9F%D0%BE%D1%85%D0%BE%D0%B4.png[/img] Андрей Николаевич Ромасюков “Ледяной Поход”.
Если бы эти люди боялись за свои жизни, они могли избрать иные, более верные способы самосохранения – спрятаться, переменить фамилию, бежать из родного города, например, на занятую немцами Украину. Но они ушли с оружием в руках, ушли под русским флагом, ушли, чтобы бороться, предпочитая честную смерть рабской жизни. Многие из них к тому времени уже потеряли своих близких, растерзанных озверевшими соотечественниками, убитых, забывшими присягу солдатами или алчными односельчанами, но все они без исключения понимали, что теряют родину, что на плаху ведут их отечество, что обезумевшая толпа бесчестит Россию. Одни из них сознавали, а другие интуитивно ощущали чистым сердцем, что этот уход с высоко поднятой головой в ледяную февральскую вьюгу на страдания и смерть бесконечно нужен России.
«Не стоит подходить с холодной аргументацией политики и стратегии к тому явлению, в котором всё в области духа и творимого подвига. По привольным степям Дона и Кубани ходила Добровольческая армия – малая числом, оборванная, затравленная, окружённая – как символ гонимой России и русской государственности» – Говорил один из вдохновителей похода, сам и политик и прекрасный стратег – генерал Антон Деникин[1].
[img]http://drugoivzgliad.com/wp-content/uploads/2018/02/%D0%94%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%BA%D0%B8%D0%BD-1920-Illustrated-London-News.png[/img] Антон Иванович Деникин. Редкое изображение – фотография рисунка, напечатанного 24-го января 1920 года в газете Illustrated London News. Пройдет немного дней, и поход этот окрестят «Ледяным» и назовут «добровольческой Голгофой». О нём сложат стихи и песни. Лучшие русские писатели посвятят ему проникновенные строки. И главной темой здесь будет добровольное самопожертвование.
«Этот подвиг – уход в ледяные степи, определяемый условным человеческим временем – 9 февраля 1918 года, имеет бессмертный смысл – отсвет Голгофской Жертвы. Этот подвиг роднится с чудеснейшими мигами человеческого мира, когда на весах Совести и Любви взвешивались явления двух порядков: тленного и нетленного, рабства и свободы, бесчестия и чести. Этот подвиг – проявление высокого русского гражданства: в подвиге этом не было ни различия классов, ни возраста, ни пола – всё было равно, едино, всё было – общая жертва жизнью. Ледяной поход длится. Он вечен, как бессмертная душа в людях, – негасимая лампада, теплящаяся Господним Светом». – Писал Иван Шмелев, а другой Иван – Бунин, сразу же по следам Ледяного похода, в те дни, когда полки генерала Кутепова, освободив Курск, сражались уже на подступах к Орлу, и окончательной победы ждали к Филиппову заговенью, долго – к Рождеству, отвечал на анкету «Южного Слова» о Добровольческой армии[2]: «Спасение в нас самих, в возврате к Божьему образу и подобию, надежда – на тех, которые этого образа и подобия не утрачивали даже в самые черные дни, – которые, испив до дна весь ужас и всю горечь крестных путей, среди океана человеческой низости, среди звериного рёва: – ”Распни Его и дай нам Варраву!” – перед лицом неслыханного разврата родной земли, встали и пошли жизнью и кровью своей спасать её, и повели за собой лучших её сынов, лучший цвет русской молодости, дабы звезда, впервые блеснувшая над темнотой и скорбью Ледяного похода, разгоралась всё ярче и ярче – светом незакатным, путеводным и искупляющим несчастную, грешную Русь!».
[img]http://drugoivzgliad.com/wp-content/uploads/2018/02/%D0%94%D0%BC%D0%B8%D1%82%D1%80%D0%B8%D0%B8%CC%86-%D0%A8%D0%BC%D0%B0%D1%80%D0%B8%D0%BD-%D0%91%D0%B5%D0%BB%D1%8B%D0%B5-%D0%9F%D1%80%D0%B8%D1%88%D0%BB%D0%B8.png[/img] Дмитрий Александрович Шмарин “Белые Пришли”.
[img]http://drugoivzgliad.com/wp-content/uploads/2018/02/%D0%96%D0%B8%D1%82%D0%B5%D0%BB%D0%B8-%D0%9F%D0%BE%D0%BB%D1%82%D0%B0%D0%B2%D1%8B-%D0%BF%D1%80%D0%B8%D0%B2%D0%B5%D1%82%D1%81%D1%82%D0%B2%D1%83%D1%8E%D1%82-%D0%B3%D0%B5%D0%BD%D0%B5%D1%80%D0%B0%D0%BB%D0%B0-%D0%9C%D0%B0%D0%B8%CC%86-%D0%9C%D0%B0%D0%B5%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B3%D0%BE-%D1%81%D1%80%D0%B0%D0%B7%D1%83-%D0%B6%D0%B5-%D0%BF%D0%BE%D1%81%D0%BB%D0%B5-%D0%BE%D1%81%D0%B2%D0%BE%D0%B1%D0%BE%D0%B6%D0%B4%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D1%8F-%D0%B3%D0%BE%D1%80%D0%BE%D0%B4%D0%B0-%D0%B8%D1%8E%D0%BB%D1%8C-1919.png[/img] Жители Полтавы приветствуют генерала Май-Маевского сразу же после освобождения города июль 1919.
***
Москва не была освобождена ни к Филиппову заговенью, ни к Рождеству 1919 года. Она вообще не была освобождена. Взяв 12 октября Орел, Белые не смогли удержаться в нём более нескольких дней. С ноября началось неудержимое отступление Добровольческой армии.
[img]http://drugoivzgliad.com/wp-content/uploads/2018/02/%D0%94%D1%80%D0%BE%D0%B7%D0%B4%D0%BE%D0%B2%D1%86%D1%8B-%D0%BE%D1%82%D0%B1%D0%B8%D0%B2%D0%B0%D1%8E%D1%82-%D0%B0%D1%82%D0%B0%D0%BA%D0%B8-%D0%BA%D1%80%D0%B0%D1%81%D0%BD%D0%BE%D0%B8%CC%86-%D0%BA%D0%BE%D0%BD%D0%BD%D0%B8%D1%86%D1%8B.png[/img] Андрей Николаевич Ромасюков “Чины Дроздовской дивизии построившись в каре отбивают атаки красной конницы”. Курск, Харьков, Киев, Ростов – один за другим города, с таким напряжением сил освобожденные от большевицкого интернационала, вновь оставлялись красным. В марте 1920 был эвакуирован Новороссийск, в ноябре – Крым, а 22 октября 1922 года последняя русская эскадра адмирала Старка под развевающимися Андреевскими флагами и вымпелами покинула Владивосток, уйдя в безбрежье Великого океана. Большевики победили. Борьба закончилась. Звезда, «блеснувшая над темнотой и скорбью Ледяного похода», разгоревшись было, угасла.
[img]http://drugoivzgliad.com/wp-content/uploads/2018/02/%D0%A0%D0%BE%D0%BC%D0%B0%D1%81%D1%8E%D0%BA%D0%BE%D0%B2-%D0%90%D0%BD%D0%B4%D1%80%D0%B5%D0%B8%CC%86-%D0%9D%D0%B8%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D0%B0%D0%B5%D0%B2%D0%B8%D1%87-%D0%9F%D0%BE%D0%B3%D0%B8%D0%B1%D0%B0%D1%8E%D1%89%D0%B8%D0%B8%CC%86-%D0%B1%D0%B0%D1%82%D0%B0%D0%BB%D1%8C%D0%BE%D0%BD.png[/img] Андрей Николаевич Ромасюков “Погибающий батальон”. Всё то, ради чего ушли вьюжной февральской ночью 1918 года в степь первые добровольцы, было утрачено – свободного гражданина России сменил подсоветский раб; почтительного сына отечества, хранящего веру, предания и могилы предков – безродный временщик, глумящийся над святынями родины, втаптывающий в грязь веру отцов и саму память о них.
[img]http://drugoivzgliad.com/wp-content/uploads/2018/02/%D0%92%D0%B0%D1%81%D0%B8%D0%BB%D0%B8%D0%B8%CC%86-%D0%A8%D1%83%D0%BB%D1%8C%D0%B6%D0%B5%D0%BD%D0%BA%D0%BE-%D0%9D%D0%B0%D0%BF%D1%80%D0%B0%D0%B2%D0%BB%D1%8F%D1%8E%D1%89%D0%B8%D0%B8%CC%86-696x889.png[/img] Василий Владимирович Шульженко “Направляющий”. Те же, кто ненавидели новый жестокий и антинародный режим или уничтожались или, волей неволей, приспосабливались к рабскому существованию, приучались держать язык за зубами, отмалчиваться перед детьми, прятать поглубже в тайники души искру веры.
И все больше молодых, энергичных русских людей, не желая прозябать на задворках жизни в нищете и страхе, а то и обольщаясь энтузиазмом строителей «новой жизни», шли на поклон к большевикам, безнадёжно затаптывая, ради карьеры и радостного чувства востребованности молодых сил, свою веру, свою честь, свою память, столь естественную для любого человека гордость предками и столь ценимую порядочными людьми нравственную самоответственность.
Очень быстро исчезла в России и память о Белой борьбе. Детей учили тому, что «белобандиты» были наемниками мирового капитала, корыстными буржуями, желавшими вернуть свои имения, сокровища и власть.
Отправлено: 22.04.18 14:30. Заголовок: Это была ложь, но го..
Это была ложь, но говорить в СССР иное было равносильно самоубийству. Память о «добровольческой Голгофе» вырывалась с корнем, великий нравственный подвиг Белых витязей замалчивался. Но еще хуже было иное. Искорёженные советчиной души, потерявшие веру в Бога, привыкшие к соглашательству с преступным коммунистическим режимом, растлённые им, не могли вместить в себя Белый подвиг отцов, осознать и нравственно пережить его.
Только в Зарубежье, в эмиграции, изгнанные, но «не склонившие в пыль головы» первопоходники и все те, кто присоединились к ним за годы Гражданской войны, свято хранили память о России и приумножали ее духовные сокровища, передавали детям неиспорченный русский язык, православную веру, нравственные основания жизни, исторические предания и седой старины и недавнего прошлого.
Но от русской земли изгнанников отделяли две стены – стена политического режима и стена культурной несходности. И если политическая преграда, при Сталине достигшая почти полной непроницаемости, потом стала мало-помалу умаляться, утончаться, чтобы окончательно рухнуть в 1988-91 годах, то преграда культурная только росла, только укреплялась все прошедшие десятилетия. Сталинский террор, хрущевская оттепель и брежневский застой сформировали нового человека. Связь поколений и времен распалась. Россия, ради спасения которой пошли добровольцы в Ледяной поход, стала для советских людей чужой страной. И дело тут даже не в потере памяти. Хотя историю отечества в СССР изучали и тенденциозно, и фрагментарно и поверхностно, а родовая память, знание предков, то что нынче любят именовать «устной историей», была ради преуспеянья в новом советском государстве, и из-за исчезновения родителей в молохе карательной системы, редуцирована до двух-трех поколений, так что и имена прадедов не всякий мог назвать верно, но хуже было иное.
За годы коммунистической власти в СССР произошел своеобразный негативный нравственный отбор.
Все естественные устремления человека – к личному спасению в уповании веры, к земному счастью в незыблемости семейной жизни, к культурному развитию через свободное обретение знаний и образов прекрасного, к материальному благополучию через законное владение собственностью и честный достойно оплаченный труд – все эти устремления были не просто затруднены, но в корне пресечены коммунистической властью. Вера была запрещена и верность ей оплачивалась мученической кровью и исповедническими страданиями. Устойчивость семейной жизни была поколеблена до оснований казнями, тюрьмами, ГУЛАГами, ссылками, детскими домами. Если даже у высших сановников сталинской банды жены томились в тюрьмах, то что говорить о простых людях. Путь к культурному развитию был резко ограничен всевластной и всепроникающей цензурой, тотальной ложью общественных наук, отрубленностью от всего мира «границей на замке». О материальном благополучии нельзя было и помыслить при полном запрете частной собственности, грабеже большевицкой властью всех наследственных имуществ, создании системы рабского подневольного и недооплаченного труда.
Честный, вольнолюбивый, благородный человек не мог смириться с этой системой,
с этой бандитской по своей сути властью. Первыми выступили те самые добровольцы из военных организаций Корнилова, Алексеева, депутаты разогнанного Учредительного Собрания, Союз защиты Родины и революции. Объединенная их усилиями антибольшевицкая Россия пять лет вела борьбу с бандой Ленина и Троцкого – но проиграла. Одни погибли, другие ушли в изгнание. Подавлены были крестьянские и национальные восстания, в крови утоплены выступления верующих, страшным голодом 1921-22 гг. и 1932-33 гг. обессилено общество. Расказачиванье, раскулачиванье уничтожили миллионы лучших земледельцев. Большой террор 1930-х годов, война 1941-1945, новый голодомор 1946-47 гг. довершили уничтожение тех, кто способен был сопротивляться, объединяться для борьбы за жизнь, честь, свободу и благополучие своё и своих детей. Выжили те, кто были послабее, посговорчивей, кто подчинились законам советского мира и стали «шестёрками» преступного сообщества, помыкаемыми «старшими». Даже те, кто в самом сокровенном уголке души еще таили отвержение человеконенавистнического режима, были сломлены страхом и вынужденной ложью. А их дети уже просто не были научены различению добра и зла.
Сознательная коллективная ненависть к «усачу» и его режиму сохранялась после войны, пожалуй, только в ГУЛАГе. Те же кто переставали ненавидеть зло большевизма превращались в соучастников его деяний и уже не были не только русскими людьми, но людьми как таковыми, превращаясь в дьяволов во плоти, глушивших водкой остатки в себе образа Божьего.
В жестоких, но точных словах сказал об этом один из лучших поэтов послереволюционной России Георгий Иванов:
«Россия тридцать лет живёт в тюрьме, На Соловках или на Колыме. И лишь на Колыме и Соловках Россия та, что будет жить в веках. Всё остальное – планетарный ад, Проклятый Кремль, злосчастный Сталинград – Заслуживает только одного: Огня испепелящего его».
Человек сформированный коммунистическим адом, согласившийся на жизнь в нём, конечно же разительно отличался и от своего дореволюционного деда и от своего брата, выросшего в зарубежье. Нравственная искалеченность, духовная одичалость, лагерная уголовная привычка выживать в одиночку, за счет слабого, подмена благородного самоуважения лакейской услужливостью к высшим и чванливостью сатрапа – к низшим и, наконец, икона сатаны в душе – неистребимая привычка врать по поводу и без повода, для красного словца. Остатки благородных чувств, обрывки нравственных принципов сохранялись у одних в большей, у других – в меньшей степени, только как реликты прошлой, нормальной эпохи. Невиданный социальный эксперимент, начатый Лениным и Троцким, привел к полному разрушению русского общества и глубочайшей деградации человека, превратившегося к концу советского режима в человекообразное существо, самоназвавшееся в 1990-е «совком».
Василий Шульженко Вечер в городе
Василий Шульженко «Вечер в городе» «Совку» вовсе не нужен был Ледяной поход, ему любы поработители его дедов – Ленин и особенно Сталин. Годовщины смерти «тараканища» так или иначе отмечает вся страна и даже президент РФ Путин не постеснялся публично назвать его “великим” и не гнушается статуями, которые вновь возводят ему по всей Руси.
Опросы последних лет демонстрируют явную и быструю тенденцию роста симпатий к Сталину в российском обществе. Но голос народа вовсе не является в этом случае гласом Божьим. Скоре, это – голос душевнобольного или заложника, страдающего Стокгольмским синдромом. Бесчеловечность тоталитарного коммунистического режима, особенно первой его половины, приходящейся на правление Ленина и Сталина, не может ставиться под сомнение ни одним здравомыслящим человеком, следовательно, люди, положительно оценивающие этот режим, не здравы. Они – больны тяжким недугом советчины. Большевицкая власть нравственно сломала их дедов и отцов, принудила их сотрудничать с кровавым режимом Ленина и Сталина, и болезнь коллаборационизма стала родовой – передаётся теперь из поколения в поколение. Старики не могут переоценить дел своей юности, молодые –отречься от дел дедов и отцов, учителя – переучиться. Зло, которым полна наша история в ХХ веке, не раскаивается, не проклинается, а замалчивается и всячески умаляется, а то и расцвечивается блудными речами, выставляясь чуть ли не благом для России и ее народа. Сбывается, к сожалению сбывается, пророчество Белого воина и поэта Ивана Савина, написавшего в 1925 году:
Всё это будет. В горне лет И смрад и блуд, царящий ныне, Расплавятся в обманный свет. Петля отца не дрогнет в сыне. И крови нашей страшный грунт Засеяв ложью, шут нарядный Увьёт цветами – русский бунт, Бессмысленный и беспощадный… Наш нынешний авторитарный, полуфашистский-полунэповский режим – прямое продолжение режима коммунистического, и он ничего общего не имеет ни юридически, ни нравственно с той исторической Россией, ради спасения которой ушли в февральскую вьюгу 1918 года герои Ледяного похода. Этот режим столь же бесчеловечен, лжив и жесток, хотя и намного слабее своего большевицкого папочки. Он – третья стадия развития дела Ленина-Сталина (после откровенно сатанинского большевизма ленинско-сталинского типа и хрущевско-брежневского ”социализма с человеческим лицом”), его безусловная деградация, но это – его деградация, а отнюдь не какое-то новое русское общество или, тем более, не восстановленное старое.
Потому-то не оскорбляют, а вдохновляют нынешних общероссийских и местных правителей статуи Лениных и Дзержинских на площадях городов, имена Свердловых, Кировых и Войковых в названиях регионов и поселков. Потому мои ровесники, люди добровольно пошедшие на работу в коммунистический репрессивный аппарат в годы процессов Даниэля и Синявского, политических психбольниц, оккупации Чехословакии, шельмования Бродского и Солженицына, ссылки Сахарова могут с энтузиазмом избираться на высшие государственные посты, не стыдясь своего чекистского прошлого, но гордясь им.
Нам отвратительно видеть самодовольных привластных олигархов, чекистских генералов и полковников грабящих Россию, перекачивающих даже под санкциями, через подставных лиц, всеми неправдами в западные банки те национальные богатства, которые так нужны для развития общества, для образования, здравоохранения, достойной оплаты честного труда, для обороны отечества, для восстановления справедливости в отношении награбленного большевицкой властью. Но нельзя забывать, что грабивший и убивавший русский народ ради власти над всем миром Ленин или превративший всю страну в концлагерь ради могущества своей империи Сталин, столь же отвратительны и ещё более ужасны. Мы ни на минуту не должны забывать, что нынешний режим был бы совершенно не возможен в старой России, которая взрывалась бунтами и заговорами от намного меньших бесчинств власти, и он, нынешний режим, утвердился только потому, что Русский лес был вырублен большевиками, да и корни выкорчеваны.
Человек, слепленный ГУЛАГом, в первую очередь из надсмотрщика, а потом уже и из зэка, готов терпеть нынешних жестоковыйных властителей с той же покорностью, хитрой выслужливостью, с какой сносил он Абакумова, Берию, Дзержинского, Ягоду, Кирова или Ежова. После семидесяти лет ленинского эксперимента мы стали намного смирнее колумбийцев и покорней зимбабвийцев. И надежды на освобождение народной души почти нет.
Увы, и наша эмиграция, жившая в 1920-40-е годы с высоким сознанием миссии возрождения послебольшевицкой России, за долгий ХХ век утратила животворящее чувство долга и нравственной ответственности за судьбы родины.
Внуки и правнуки ушедших в изгнание все реже готовы чувствовать себя «детьми России Великой». «Европейский ласковый плен» перековал души детей и внуков первопоходников столь же решительно, как и застенки Лубянки – оставшихся в России. Русскость охотно сохранялась в православной вере, в куличах, песнях, в блинах с икрой и сметаной и в бесконечных родословных, но она постепенно уходила из той области сердца, где хранится чувство долга перед незавершенным делом отцов, готовность на подвиг и жертву.
Разве можно сравнить это с движением еврейства в Обетованную землю в ХХ столетии. И ведь не через три, а через шестьдесят три поколения возвращались они к могилам предков, о которых память осталась только в Писании да в молитвенных песнях. А у нас еще недавно были живы люди, родившиеся до изгнания, на русской земле. Семьдесят лет прошло между Вавилонским пленением Израиля и возвращением при персидском царе Кире евреев к руинам Святого града. И вернулись тогда, как повествует Ездра, сорок две тысячи триста шестьдесят человек, кроме рабов их и рабынь их, и певцов и певиц… И восстановили храм, и отстроили города и воссоздали страну. А в ХХ веке – вновь вернулись, и вновь воссоздали Израиль.
А русские рассеянья? Одни брюзжат из-за океана, что не то всё в России, да и Россия не та, другие умиляются – как хорошо стало, можно и в Москву съездить, и дело в России завести и даже недвижимость купить. Сколь много людей самых известных в старой России фамилий рукоплескали недавно аннексии Крыма и планам отторжения от Украины какой-то «Новороссии». И не хотят видеть ни те, ни другие, как задыхается в неизжитом большевизме сегодняшняя Россия, как не хватает ей прямого слова, честного бескорыстного дела, жизнеутверждающего примера. Если бы один из ста нынешних русских зарубежья с сознанием миссии и долга вернулся после 1991 года в Россию, то из более чем полутора миллионов потомков изгнанников таких набралось бы тысяч пятнадцать. Пятнадцать тысяч наиболее сознательных, не изломанных советчиной русских людей. Какой бы закваской стали они для всего нашего народа, как оздоровили бы его душу, экономический, политический, религиозный климат в России! Какой бы центр кристаллизации добрых сил из самого подсоветского народа создали! Но – нет. Когда рухнул железный занавес вернулись в Россию единицы, а в общественно-политический процесс включились и вовсе “два с половиной человека” из зарубежья. Не стала русская эмиграция Новым Израилем, не вернулась она на землю предков, не выкорчевала ее тернии и волчцы, не показала решимость проливать пот и кровь, защищая и восстанавливая из руин древние святыни, как показывали весь ХХ век и ныне показывают каждодневно сотни тысяч молодых израильтян, вчерашних американцев, французов, немцев, русских…
Мы не должны ждать чуда. Чудо, как известно, бывает «по вере». Возродим же ту веру, которую имели наши деды, все равно, по крови, или по духу. Веру в Россию, веру в бесценность жертвенного подвига, веру в то, что ты волен только в себе, а не в других, но в своем выборе ты волен и ответственен за выбор этот перед Тем, Кто создал тебя и призвал тебя к Себе еще в материнской утробе.
Глубоко под смрадной ложью советчины лежит в каждом выросшем в России добрая земля, готовая принять семя веры. Наши предки разрыхлили ее своей молитвой, своей любовью, своим честным трудом. Когда исчез невыносимый гнет коммунистического государства, как потянулись к своему прошлому и к вере отцов миллионы русских людей. Душа инстинктивно ищет правды и добра, хотя недавняя привычка вновь и вновь соблазняет ее скорыми выгодами от лжи, подлости, обмана. Хранится в сокровенных глубинах сердец добрая почва старой Руси и у людей русского зарубежья, даже у молодых, у эмигрантов в четвертом поколении, даже у тех, кто почти и не говорит по-русски, хранится несмотря на все соблазны «ласкового плена», хранится – и зовёт вернуться в Россию. Не заглушим же её голос!
Ведь только духовным самоочищением бывших подсоветских людей и осознанием нравственной ответственности русскими зарубежья за Белый подвиг дедов, только объединением двух этих, пусть и слабых, но жертвенных усилий сможет возродиться Россия.
***
«Ночь с 9-го на 10 февраля 1918 года. Ростов погружен в темноту. В домах не видно света. Город мёртв; на улицах редкие куда-то пробегающие люди. Холодный ветер, несущий сухой снег и городскую пыль. Кое-где раздаются ружейные выстрелы, и они кажутся зловещими. Только на углу Таганрогского проспекта и Садовой улицы оживление: там собрались небольшие колонны войск, всего, может быть, человек до 500. … Собравшиеся люди, не желающие укрыться от непогоды в больших, тёплых уютных домах, не желающие скрыться от ожидаемого врага за кирпичными стенами, кажутся обречёнными. Но эти люди сделали вызов и страшной ночи, и зимней непогоде, и надвигающейся опасности. Они сделали его сознательно и с целью…».[3]
Звезда Ледяного похода – потухла ли она, закатилась ли? Да, не освободили герои-добровольцы Россию, но они дали пример, самый может быть замечательный во всей русской истории. Пример самоорганизации на добро, пример свободного жертвенного подвига.
Как не велик подвиг солдата на обычной войне, под тем же, например, Сталинградом, все же подвиг этот не вполне вольный. За ним и мобилизация, и присяга, и трибунал в случае дезертирства. За ним вся мощь государства, требующего исполнения воинского долга. Иное дело Ледяной поход, да и всё почти Белое движение. В нем был подвиг чистой, вольной жертвы, сознательный разрыв с уютной обыденностью. Упразднилась присяга, рухнула старая Россия, не было больше ни фронта, ни тыла, ни «доблестных союзников», ни «коварного врага». Царь был в узилище, Учредительное собрание разогнано. За приказом бывших верховных главнокомандующих – Алексеева и Корнилова было не больше власти, чем за криком уличного разносчика газет. И люди, ушедшие в Ледяной поход, повиновались не внешнему принуждению, но исключительно внутреннему долгу, следовали той присяге, которую давали они своей совести, Богу, могилам отцов.
«Не выдаст моя кобылица, Не лопнет подпруга седла. Дымится в Задонье, курится Седая февральская мгла. Встаёт за могилой могила, Темнеет калмыцкая твердь, И где-то правее – Корнилов, В метелях идущий на смерть…» – вспоминал свою молодость казак – первопоходник Николай Туроверов.
И если нам дорого будущее нашей страны, мы должны суметь сделать то, что сделали они, эти три тысячи шестьсот восемьдесят три человека вышедшие в ночь ледяной задонской степи 100 лет назад. Мы должны суметь объединиться на добро, сколь бы малоперспективным с точки зрения политики и стратегии не было наше устремление. «Не в силе Бог, а в правде». И если не сможем мы встать за правду, всегда требующую жертвы, но постыдимся казаться наивными и смешными чудаками в этом мире, полном жестокой агрессивности, корысти, цинизма и себялюбия, – не возродится матушка Россия.
Подвиг тех, лучших граждан России, имена которых золотом будут когда-нибудь начертаны на мраморных досках, бесконечно выше нашего. Даже и сравнивать стыдно, и всё же мы должны помнить, что они, первопоходники, нам завещали победу – победу чести, веры, добра и самоотверженной любви, которые одни вернут нас из далекой страны в бесконечно желанные отчие объятья.
«Ледяной поход длится. Он вечен, как бессмертная душа в людях…»
[3] Марковцы в первом походе Добровольческой Армии // Первый Кубанский «Ледяной» поход / сост. С.В.Волков. – Москва: Центрполиграф, 2001.- С.312.
Источники изображений: Эхо Москвы, BBC, LiveJournal, Institute of Modern Russia, deduhova.ru, Википедия, LiveJournal, LiveInternet, Культурология, cameralabs.org, ArtLib.
Aндрей Борисович Зубов
Главный Редактор
Российский историк, востоковед, религиевед и политолог, доктор исторических наук. Общественный и политический деятель, публицист. Заместитель председателя Партии Народной Свободы ПАРНАС. Глава комиссии по вопросам народного образования, науки, культуры, религии и исторического наследия Партии Народной Свободы. В прошлом — профессор МГИМО. Один из авторов «Основ социальной концепции Русской православной церкви». Ответственный редактор учебника «История России. XX век».
Отправлено: 12.06.19 02:44. Заголовок: Первый Кубанский по..
Первый Кубанский поход - это коллективная Голгофа XX века, где распинали не только тела, но и души, где резали, пилили и рубили, взрывали гранатами не только тело человека, а уничтожали и Правду его, и Лю-бовь его, и Родину его, и простое человеческое тепло. Участники этого похода добровольно и по убеж-дению вступились за добро, и пошли против зла, бро-сив свою жизнь без раздумий и сожалений на борьбу за освященную религией и культурой человеческую Ис-тину. Для того чтобы она не пропала для человека. Это не романтическое восприятие, не плод вооб-ражения, созданный волей и сознанием при участии известных чувств, а исповедание большого нравствен-ного подъема, выше которого невозможно поднять-ся простому смертному на его коротком жизненном пути. Это как бы углубление до отказа организованно-го индивидуализма, что, в сущности, и составляет ос-нову нашей европейской культуры. История человечества знает мало таких подъ-емов: царь Леонид, Голгофа, катакомбы, крестоносцы и... Кубанский поход генерала Корнилова. Это не пре-увеличение, тем паче, не гордыня, а лишь констатиро-вание факта. Лавры Первого Кубанского похода еще не засох-ли, еще живы враги, недоброжелатели, клеветники и равнодушные. Но он - уже легенда... Первые борцы против красного зла личным убеждением и борьбой создали Белую Идею. И понес-ли ее на перевязи рукавов и папах, в своем сознании, в своих делах по затемневшей стране. Звали к возрождению, к свету. Против них была вся темная, обманутая солдат-ская, рабочая и крестьянская масса. Они были в едини-цах и не испугались, не сдались: их правда была боль-ше, Любовь - выше. Они, конечно, не надеялись на по-беду, но знали, что своею верою в Истину воздвигнут и утвердят её. Полковник Иван Андреевич Эйхенбаум (1893 - 1982). "Слово о Первом Походе".
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 77
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума