Этой публикацией я начинаю электронное издание воспоминаний генерала Бориса Александровича Штейфона "Харьковский Главный Центр Добровольческой армии. 1918 г. ", приуроченное к 100-летию событий, описанных в воспоминаниях.
Рукопись воспоминаний хранится в Государственном Архиве Российской Федерации (ГАРФ. Ф. 5881. Оп.2. Д. 754). Воспоминания были написаны генералом Штейфоном в эмиграции в Югославии в 1930-х годах (точная дата неизвестна). Я переписал их в архиве от руки, набрал в электронном виде, снабдил иллюстрациями и приложениями, написал некоторые комментарии. Воспоминания будут публиковаться фрагментами с заголовками-цитатами. Приложения и комментарии - под текстом.
При цитировании или ином использовании текста убедительно прошу не забывать указывать ссылку (гиперссылку).
Артем Левченко
Генерал-майор Б. Штейфон. Харьковский Главный Центр Добровольческой армии. 1918 г. В обильной исторической и мемуарной литературе, посвященной южной добровольческой эпопее, почти не имеется указаний о деятельности «Главных Центров Добровольческой армии». Между тем, работа Центров чрезвычайно ярко отражала психологическое и формальное содержание бурного 1918 года. В Добровольческих Центрах того периода собиралась, как в фокусе, вся пестрота политических и социальных взаимоотношений, создавшихся на Юге России, как в причудливом калейдоскопе менявшихся быстро настроений и событий. Проходили добровольцы и большевики, гетманцы и петлюровцы, германские войска и банды грабителей, цинизм анархии и жертвенное служение Родине.
Работа Центров была строго конспиративной. Этим условием и объясняется то обстоятельство, что о деятельности Центров ныне мало осведомлены даже те лица, кои специально изучали историю русской смуты. Более того: даже лица, принимавшие близкое участие в работе Центров, бывали обычно знакомы лишь с тою областью, в которой они непосредственно действовали. Конспирация имеет свои законы, и опыт убедил, как опасно нарушать эти законы. И только начальник Главного Центра являлся лицом в полной мере осведомленным, лицом, в руках которого сосредотачивались все нити сложного управления. В дальнейшем изложении будет указано, например, как многие даже ответственный работники Центра чуть ли не единственно встречаясь со мною по делам Центра, не подозревали, что они состоят в непосредственном общении с начальником Харьковского Главного Центра.… И только ограниченный круг наиболее мне близких и доверенных людей знали мое истинное служебное положение.
Идея Центров была надумана и осуществлена ген. М.В. Алексеевым – основателем Добровольческой армии. Ничтожные средства, коими располагал ген. Алексеев в первый период жизнедеятельности Добровольческой армии, побуждали его создать такую организацию, какая могла бы обеспечить армии приход всех нужных ей средств. Затем представлялось необходимым широко популяризировать среди населения Юга России как факт существования, так и идеи Добровольческой армии. Представлялось необходимым потому, что Юг России намечался объектом ближайших действий Добровольческой армии. Опыт революции убедил генерала Алексеева в том, как важны и необходимы органы пропаганды. По мысли генерала Алексеева Юг России был разделен на ряд Главных Центров – Киевский, Харьковский, Одесский, Крымский и Тифлисский. Каждый Главный Центр являлся совершенно самостоятельным в своей деятельности и выполнял военно-административные, политические и финансовые задания. Был подчинен непосредственно сперва генералу Алексееву, а после его смерти – главному командованию.
Создав организацию Центров, генерал Алексеев связал тем Добровольческую армию с обширным богатым Югом России и в значительной мере парализовал первоначальное зло Добровольческой армии – отсутствие у нее тыла. Подобная реформа не только улучшила моральные и материальные условия армии, но и укоренила авторитет главного командования в глазах иностранцев. Последние принуждены были считаться с тем, что добровольческое движение не ограничивается только районом Кубани, но органически связано и с южнорусскими областями.
Создавая Главные Центры, генерал Алексеев полагал, что в дальнейшем, по мере продвижения Добровольческой армии на север, Главные Центры будут превращаться в соответствующие административные органы – губернаторства или генерал-губернаторства. Он считал подобное превращение желательным потому, что подобные организации передавали будущее гражданское управление «местным» людям, то есть элементам, хорошо знакомым с нуждами, чаяниями и настроениями данного края.
Как известно, политическая жизнь Юга России в 1918 г. развивалась причудливо и пестро. Связь Центров с Добровольческой армией часто нарушалась. Поэтому начальник Главного Центра руководствовался в своей деятельности директивами генерала Алексеева, фактически обладая диктаторскими полномочиями, которыми пользовался в соответствии как с местной обстановкой, так и с особенностями своего характера, своего темперамента.
Выбор начальников Главных Центров был произведен лично генералом Алексеевым из числа старших генералов, проживающих в данном районе. Были назначены: в Киеве – генерал-лейтенант Ломновский, в Одессе – вице-адмирал Ненюков, в Крыму – генерал-лейтенант Боде, в Крыму – генерал-лейтенант Шатилов*. На должность начальника Харьковского Главного Центра, не смотря на наличие в районе многих генералов, был назначен я, тогда молодой полковник Генерального штаба. Между тем, Харьковский район являлся одним из важнейших, ибо намечался ближайшим объектом действий и большевиков и добровольцев. Этот район был центром управления Донецким бассейном и служил ареною многочисленных политических экспериментов украинцев всех толков.
В те дни ужаса, горя и страданий Харьков явился единственным крупным центром Юга России, в котором не имел места террор, потрясавший в 1918 г. Киев, Одессу, Севастополь.… В особенности не было террора, направленного против офицеров. Не было потому, что на попытки террора со стороны большевиков и лево-украинцев неизменно и быстро проявлялся контр-террор, око за око!
Теперь, на фоне исторической перспективы, можно констатировать с полным беспристрастием, что руководителям Харьковского Главного Центра удалось сохранить тысячи человеческих жизней и не допустить в Харькове ни массовых севастопольских избиений, ни трагедии легендарного одесского «Алмаза», ни грустных и кровавых событий киевского музея…
Свою долю страданий Харьков, правда, пережил, но уже в 1919 г., когда деятельность Центра была свернута, а руководитель Центра находился в Добровольческой армии. Однако и тогда террора против офицеров как таковых н было. В 1919 г. большевики направляли свою жестокость главным образом против неорганизованной, а потому и беззащитной харьковской интеллигенции.
* Не П.Н. Шатилов, бывший начальником штаба генерала Врангеля, а его родственник, бывший начальник Кавказской гренадерской дивизии. (Прим. Б. Штейфона) (Продолжение следует)
ГАРФ. Ф. 5881. Оп.2. Д. 754. Генерал-майор Б. Штейфон. Харьковский Главный Центр Добровольческой армии. 1918 г. Набор текста, подбор иллюстраций, приложения, комментарии - Артем Левченко. При цитировании или ином использовании текста просьба указывать ссылку (гиперссылку) на данный ресурс.
Отправлено: 01.06.18 19:53. Заголовок: Воспоминания Б.А. Штейфона о белогвардейском подполье в Харькове - вторая серия.
Офицерский маскарад и спрятанный револьвер - как полковник с фронта домой домой ехал. Воспоминания Б.А. Штейфона о белогвардейском подполье в Харькове - вторая серия.
Хладнокровие и дерзание – лучший способ обращения с большевиками
ГЛАВА I
Бегство с фронта. Переход в Харьков. «Товарищи» - попутчики. Обыск в Белгороде. Первые дни в Харькове. Офицерские настроения. Мои ближайшие сотрудники. Ко времени большевистского переворота в октябре 1917 г. я занимал должность начальника штаба 3-й Финляндской стрелковой дивизии. Среди общего развала части дивизии еще сохраняли дисциплину, а потому и боеспособность. Сохраняли настолько, что в дни октябрьского переворота были спешно сняты с фронта и двинуты на Петроград, ставя задачей подавить там большевистское восстание. Настроение офицеров и солдат было явно противобольшевистское и данная дивизии задача могла быть выполнена с успехом. Однако и начальник дивизии, и я, и вообще старший командный состав, переживали глубокую моральную драму. Большевики представлялись нам злом абсолютным, и борьба с ними отвечала всем нашим желаниям. В то же время в случае успеха мы укрепляли положение Керенского, чья деятельность во главе правительства воспринималась нами как бесконечно вредная интересам национальной России и армии. В доверительных беседах с моим начальником дивизии, доблестным и высокоблагородным генералом Габаевым, было решено, что в случае успешного подавление большевистского восстания в Петербурге мы арестуем Керенского и его безвольное бездарное правительство. Лично нам, генералу Габаеву и мне не приходило в голову претендовать на какую-либо политическую роль. Мы были только солдаты и всей душой стремились закончить войну победой. Керенский же убедил армию, что с ним победы не будет. Так думали все, кто жаждали победы, так думали и мы!
По прибытии в Псков дивизия была задержана главнокомандующим Северного фронта генералом . Его приказы и в особенности его выступления в комитетах вскоре убедили нас, что Черемисов ведет недостойную игру. Около двух недель оставалась дивизия в районе Пскова и совместными усилиями главнокомандующего и большевистских комиссаров совершенно развалилась.
Соображения хозяйственного характера побудили отправить нас к Петербургу и расквартировать в Павловске, Красном Селе и Петергофе. Для большевиков уже не являлось страшным такая близость дивизии к Петербургу. Еще недавно подтянутые, дисциплинированные части превратились в банду, лишь мечтавшую разойтись по домам, а потому и послушную велениям Смольного.
Штаб дивизии и штабные команды разместились в Павловске, на нарядных, прекрасно обставленных дачах-особняках. Через несколько дней все было загажено. В кокетливых стильных гостиных резали птицу и свиней на коврах, в портретах выкалывали штыками глаза, рояль шел на растопку печей. Все дикое, первобытное проснулось в людях. Зверь торжествовал над человеком!...
Скоро из Смольного был привезен приказ произвести выборы командного состава. Начальником дивизии стал малограмотный обозный унтер-офицер. Сознавая свое полное беспомощность, он потребовал, чтобы меня временно оставили в роли начальника штаба: «покеда не найдем другого»…
Узнав об этом, я сейчас же отправил в Петербург приданного мне денщика с вещами и выехал туда сам. Не задерживаясь, сел на первый отходящий поезд и на второй день был уже в Москве. Пробыв там около недели, отправился в Харьков.
Еле втиснулся в набитый до предела грязный вагон. В купе, в котором я оказался, были уже две дамы и около десятка солдат ультра-«товарищеского» вида. Меня они впустили довольно спокойно, но затем каждого нового пассажира встречали криками, руганью, а более настойчивых и пинками. Со мной они были довольно сдержаны и даже вежливы. Их любезность и внимание ко мне я воспринимал холодно. В душе клокотала звериная ненависть…
Ночью, когда все уснули, я случайно уловил разговор одного из «товарищей» с дамой. Он шепотом говорил о каких-то семейных делах, называл ее по имени и на «ты». Доверчиво и так же тихо дама ему отвечала. Я понял, что это ехала компания переодетых офицеров с женами. Компания, заранее сговорившаяся и игравшая роль солдат, возвращавшихся с фронта. Роль, в те времена наиболее выигрышная и гарантировавшая полную свободу действий. Я не подал виду, что угадал истину, но в душе был рад таким соседям.
При первой же проверке документов они узнали, что я полковник, начальник штаба и всячески старались мне услужить: дали удобное место, принесли хлеб, кипяток. Помню, как один из моих спутников, по виду подпоручик, был особенно услужлив, но когда называл меня «товарищ полковник», в его глазах мелькали лукавые огоньки. Чувствовалось, что он еле сдерживается, чтобы не рассмеяться.
Путь от Москвы до Харькова утомительный, долгий, но благополучный. Только в Белгороде, на границе Украины, вошли в купе железнодорожные чекисты и потребовали сдать оружие, у кого оно имеется, выразительно добавив: «кто не сдаст добровольно, будет предан революционному суду!». Мои спутники немедленно стали браниться, кричать, что оружие им надоело и на фронте и их оставили в покое. Лично у меня был карманный револьвер. Я имел его много лет и не хотел отдавать свое оружие большевикам. Еще когда чекисты обыскивали соседние купе, я, не скрываясь от своих соседей, вынул револьвер из кармана и сунул его на спину, за пояс. Затем откинулся на спинку сиденья. Чекисты просматривали мои документы и спросили, есть ли у меня оружие. Лгать, даже большевикам, не позволяло чувство собственного достоинства. Я ответил неопределенным жестом. Они похлопали по моим карманам и ушли. Револьвер был спасен. Этот незначительный эпизод запал мне в душу и несомненно явился своего рода психологическим возбудителем. Я убедился, что хладнокровие и дерзание – лучший способ обращения с большевиками.
1 января, на Новый Год приехал я в Харьков. В душе горело не замирающее чувство национальной обиды. Чувства и рассудок не могли примириться с создавшимся положением и подсказывали, что надо что-то делать. О Добровольческой армии я ничего не знал. Мысль лихорадочно работала в одном и том же направлении. Почему анархическая солдатская масса осилила элементы порядка? Почему зверь победил человека? Трудно, да и невозможно было в те дни разобраться в причинах русской трагедии. Ясно стало только одно: зверь победил потому, что действовал скопом, а человек разрозненно. Следовательно, необходимо было, прежде всего, или создать какую-то организацию, или, если таковая уже имелась в Харькове, вступить в ее состав.
В Харькове я учился, провел свои первые офицерские годы, однако это было давно. В дальнейшем я лишь наезжал туда, поэтому круг моих знакомых был ограниченным.
На второй день по приезду я вышел в город на разведку. Главными улицами были Московская и Сумская. Я не сомневался, что не сегодня, так завтра встречу знакомых или заведу нужные мне знакомства. Как потом выяснилось, мой план был правильным. На Московскую и Сумскую улицы выходили сотни офицеров, прибывших с фронта и желавших, как и я, действий.
Все мы ходили в военной форме, но без погон на шинели. На кителе или на гимнастерке погоны обычно бывали, и это был своего рода «масонский знак». Кто носил погоны, тот значит, верил и жаждал действий. Кто их совершенно снимал, тот или мирился с создавшимся положением, или умышленно уклонялся от каких-либо действий. Правило, почти не имевшее исключений!
Лик революций всегда отвратителен. Российская революция, выдвинувшая высокие лозунги, принесла, прежде всего, полное забвение права и полную переоценку решительно всех духовных ценностей. Никогда, даже в самые черные дни опричнины или бироновщины насилие и произвол не владели нашей несчастной родиной так, как в эпоху революции. Ужас Свеаборга, Кронштадта, Севастополя, бесчисленные насилия над офицерами на фронте, воспоминания о собственных тяжелых переживаниях – все это обостряло мою гордость и упрочивало сознание, что невозможно, недопустимо покоряться тому циничному злу, какое совершалось именем революции. Что позорно ожидать с покорностью и непротивлением своей участи, когда явятся люди-звери и уничтожат меня, как беспомощного слепого щенка.
Подобные настроения диктовали и программу действий: мне представлялось необходимым организовать самозащиту, способную доказать морально приниженному, напуганному офицерству, что мы можем быть силою, если объединимся, если объединимся, если наша воля пожелает отвечать на насилие насилием. Ибо слова, убеждения, все действие подлинной культуры не производило никакого впечатления на большевиков. Сила, грубая физическая сила являлась фактором, единственным убедительным для них.
Таким образом, намеченная мною программа действий была проста и ясна, но вместе с тем крайне сложна и трудна. Офицерство вернулось с фронта с явно поколебленной, приниженной психикой.
Воспитанный в духе нравственных традиций и дисциплины, русский офицер, вопреки тем аттестациям, какие выдал ему радикальный лагерь, был прежде всего законопослушным. Любые действия захватным правом были не свойственны офицерскому мировоззрению 1918 года. Затем, общественное начало как таковое совершенно не имело места в офицерской среде, ибо в корне противоречило задачам и целям нормальной военной службы.
Старания Гучкова, Керенского, Верховского и подобных им военных реформаторов привить в русской армии новую «революционную дисциплину» окончились, как известно, неудачей, привели лишь к развалу русских вооруженных сил и засвидетельствовали полное невежество революционных реформаторов. Теоретически конечно можно осмыслить любой тип дисциплины. Такую надуманную дисциплину можно навязать армии, но это не значит, что армия ее духовно усвоит. Душа армии всегда отражает душу нации, поэтому дисциплина всякой армии является сложным комплексом понятий, отражающих исторические, бытовые и социальные понятия данного народа, его характер, совесть, культуру. Все это необходимо было учесть, продумать, чтобы понять психологию русского офицера того периода, чтобы толково к нему подойти.
Воспитанное в духе исторически сложившейся самобытной дисциплины, наше офицерство всегда предпочитало, чтобы ему «приказывали». Короче говоря, предпочитало быть поставленным в привычные взаимоотношения начальника и подчиненного. В таких условиях офицерство в массе проявляло и высокий героизм, и неугасимую жертвенность, и яркое горение духа…
ГАРФ. Ф. 5881. Оп.2. Д. 754. Генерал-майор Б. Штейфон. Харьковский Главный Центр Добровольческой армии. 1918 г. Набор текста, подбор иллюстраций, приложения, комментарии - Артем Левченко.
В первые же дни по приезде в Харьков я встретил на улице своих старинных друзей, а в дальнейшем безотказных помощников – полковника Н.А. Ткачева* и полковника С.М. Смельницкого**. Оба они закончили войну в должностях командира полка, имели Георгиевские отличия, были доблестными офицерами и людьми высокого благородства. Прибыв в Харьков раньше меня, они, как и я, жаждали деятельности, но были склонны оставаться показными рабами создавшегося положения. К тому же, наши политические идеалы были тождественны: мы были монархистами.
Оба полковника провели в Харькове всю свою службу, командовали на войне полками Харьковского гарнизона, а потому имели обширные связи среди многочисленного офицерства, наполнявшего тогда Харьков. От них, как затем и от других знакомых, я узнал, что офицерская масса не организованна и мечтает найти возглавителя, что были попытки обращения к проживавшим в городе старшим чинам стать во главе офицерства. Но такие обращения успеха не имели. Одни не верили в успех каких-либо активных начинаний, другие робели, третьи не обладали дельными волевыми качествами и т.д. Ходили, впрочем, слухи, что зачатки какой-то офицерской организации уже существуют, что члены этой организации имеют оружие, будучи устроенными в охрану местных банков и других общественных учреждений.
Мои повторные встречи с друзьями и знакомыми и разговоры на тему необходимости создать организацию неизменно заканчивались уговорами меня стать во главе харьковского офицерства. Я не давал своего согласия, желая более основательно ознакомиться с настроениями и вообще с обстановкой. Однако на подобные предложения отвечал, что если бы и взялся за такое дело, то, во всяком случае, не потерпел бы в организации и тени «керенщины», потребовал бы полного послушания на основах прежней дисциплины. Оказалось, что именно такого руководителя и желали все те, кто уговаривал меня взяться за дело.
«Керенщина» погубила армию», – развивал свою мысль полковник Ткачев. – «Надо вернуться к старым привычным формам военного уклада. Приказывайте – и с вами пойдут все морально сохранившиеся и крепкие духом. Невозможно допустить, чтобы нас перестреляли как куропаток! А так и случится, если мы будем жить разрозненно. Но прежде всего к черту великую политику»…
Русское офицерство столетиями воспитывалось в сознании, что армия не должна интересоваться политикой. Эта традиция являлась одной из сильнейших основ нашей армии, ибо по своей сущности, по своему заданию вооруженная сила государства должна быть надпартийной. Однако, что было уместно и хорошо в нормальных условиях, то оказалось неприемлемо в такие исключительные эпохи, как революционная.
Несмотря на развал, а затем и уничтожение армии, мы продолжали считать себя офицерами. Однако раньше всего мы были русскими людьми и в силу многих причин переживали российское унижение, быть может, более остро и глубоко, чем другие социальные группы. Мы наблюдали на фронте все последствия вмешательства политики в жизнь армии. И когда полковник Ткачев послал к черту всякую политику, то он совершенно точно отражал массовое настроение кадрового офицерства, или, вернее – офицерства по духу, а не только по роду занятий.
Послать политику «к черту» было, между тем, легче на словах, чем на деле. Политика или политиканство, что, к сожалению, всегда смешивалось, выпирали, грубо выдавались из всех щелей тогдашней российской жизни.
Мы переживали одну из величайших мировых революций, а главнейшее содержание всякой революции – политика. Поэтому и офицерская среда, как и вся Россия, была насыщена политикой, а в худшем случае – ее рефлексами. При этом, конечно, проявлялась офицерская неопытность в подобных областях. Никогда не интересуясь политическими лабиринтами, мы были застигнуты врасплох грозными событиями и стали плавать кто как умел. Незначительный процент офицерского состава окунулся с головой в политическое море, ибо втайне и давно мечтал о революции. Это были люди типа Верховского·, Рябцева· и им подобные. Другие, по существу беспринципные, как Брусилов, Черемисов, Бонч-Бруевич – делали карьеру на революции. Третьи, и это была главная масса офицерства, мечтали лишь о том, чтобы довести войну до победного конца и с величайшим героизмом и с покорностью долгу несли свой тяжкий крест, поднимаясь со ступеньки на ступеньку на кровавую офицерскую Голгофу. Эта последняя категория в силу инстинкта самосохранения была вынуждена обязательно прикрываться революционными институтами. Ибо революция, провозглашая на словах свободу слова, свободу совести, в действительности грубо и нагло лезла в человеческую душу. Кто веровал не так, как разрешал революционный катехизис, тот был «подлец», пария, существо вне закона, которого любой хулиган, любой сбежавший каторжник мог оскорбить, ограбить, убить… И сделать это во имя революции, под аплодисменты озверевшей, бесчувственной, жаждавшей крови толпы.
Выбранные этикетки отнюдь не соответствовали подлинным верованиям. Они были не более, как «защитной одеждой», дома или среди своих они снимались. А впрочем, революция изменила многих. Кого знавал раньше правым, тот вдруг оказывался «убежденным республиканцем». И часто подобные «убеждения» проявлялись действенно. Такие перебежчики с усердием иезуитов охотно доносили, обличали, шпионили. Приходилось по щедринскому рецепту жить «применительно к подлости».
Встречаясь в первые после революции дни со старинными приятелями, люди немедленно одевали «этикетки». Помню, я как-то встретил на улице своего приятеля. Мы вместе были в училище, вместе начали службу в одном и том же полку. Он был тихим, благожелательным человеком всегда правых убеждений и всегда почитал начальство. Встретившись, обрадовались, расцеловались, поговорили о личных делах, кто как и когда вернулся с фронта, как живет и т.п. Затем я задал приятелю традиционный вопрос:
– Ну, а ты, Гена, как нынче веруешь?
Гена поправил пенсне, что служило признаком волнения, и пространно ответил:
– Видишь ли, я, собственно говоря, среднее между левым кадетом и правым эсером.
Я искренне рассмеялся.
– Прости, Гена, но ты средний остряк.
Гена остолбенел и стоял в недоумении. Узнав затем о моих монархических настроениях, он признался, что он тоже монархист.
– Но понимаешь ли ты, - шептал Гена, - о таких вещах надо говорить очень осторожно, да еще на улице!
Приведенная сцена являлась типичной для характеристики настроений того сумбурного времени. Все боялись быть откровенными даже с близкими людьми и только в глубине души хранили свои истинные политические симпатии.
Сравнительно скоро я ознакомился и достаточно верно и с идеологическими настроениями харьковского офицерства. В этих настроениях явно преобладали монархические начала, с тем разъяснением, что меньшинство готово было действенно отстаивать свои исповедования, а большинство оставалось пассивным.
Проектируемая нами офицерская организация ставила своей основной задачей – самозащиту. Несмотря на столь узкую заботу, мы, выполняя ее, начинали тем борьбу с большевиками, а это уже область политики. Да и кто из русских людей мог тогда от нее отмахнуться? Любая организация того времени, созданная по признакам профессиональным или гуманитарным, неминуемо пронизывалась теми или иными политическими предпосылками. Поэтому естественно, что и намечаемую нами офицерскую организацию я пожелал одухотворить политическими лозунгами. Таковыми, в соответствии с моими убеждениями, могли быть только монархические принципы. Я твердо знал, что если я обойду этот вопрос по тактическим соображениям, то он все равно будет выдвинут напором жизни. И тогда нашей организации могли быть навязаны лозунги, чуждые офицерству. Предпочитая иметь дело не с количеством, а с качеством, я естественно желал иметь такое «качество», какое представлялось мне истинным.
Таким образом, был решен вопрос, что организация должна быть военно-монархической. Этим понятием определялся и состав будущих членов. Однако надумать необходимость создания организации еще не означало в то время приступить к осуществлению. Невозможно было объявить об этом в газетах или трубить об организации на всех перекрестках. Всякая несогласованность могла погубить не только наше начинание, но и наши головы. Поэтому приходилось действовать осторожно, обдуманно и конспиративно.
Наша тройка – Ткачев, Смельницкий и я продолжали встречаться ежедневно, но только на улицах, не посещая друг друга на дому. Без излишних обсуждений я был ими признан возглавителем начинания. В основу организации была положена система «троек» и «пятерок». Необычностью системы парализовалось зло болезни и предательства, буди такое проявилось бы в организации.
Памятуя, что в военном деле, а наше дело ставилось на военную ногу, прежде всего, необходимы связь, разведка и охранение, я постепенно, но довольно скоро создал аппарат, выполнявший эти функции. В разговорах со своим родственником корнетом Толей Михайловым***, я выяснил, что в Харькове имеется значительное число молодых кавалерийских офицеров, юношей мужественных, энергичных и монархически настроенных. Со свойственной молодости общительностью они, имея обширные знакомства, могли служить прекрасными разведчиками. Толя переговорил со своими приятелями, объяснив, какие обязанности от них будут потребованы. И через несколько дней была образована группа идейной, верной молодежи. Эта группа на протяжении всей моей деятельности в Харькове оказала нашей организации много услуг и была безотказной и лихой исполнительницей самых сложных моих приказаний. Хотя корнету Михайлову я и доверял, безусловно, все же по принятому мной правилу я не объяснил ему своей роли в организации.
Постепенно улучшая знакомства и связи среди харьковского офицерства, я изрядно захотел познакомиться с проживающими в городе офицерами Генерального Штаба. Моя разведка сообщила, что в городе имеются четыре офицера Генерального Штаба – генерал Агапеев, генерал Панченко-Криворотенко*, полковник фон Лампе* и полковник Криволуцкий*. Ни с кем из них я не был знаком. На мои приглашения пожаловать ко мне на квартиру, чтобы познакомиться, пришли В.П. Агапеев, А.А. фон Лампе и Криволуцкий.
В эту первую встречу я не раскрывал своих карт. Все мы были достаточно сдержаны, и чувствовалось, что каждый «нащупывает» другого. В процессе же дальнейшей работы А.А. Лампе, а затем и В.П. Агапеев явились моими вернейшими сотрудниками. Это были офицеры мужественные, тактичные, с широким кругозором и с большой инициативой. Благородством души и идейностью они вполне соответствовали В.А. Ткачеву и С.М. Смельницкому.
· Военный министр Временного правительства (Прим. Б. Штейфона) · Командующий войсками Московского округа в 1917 г. (Прим. Б. Штейфона) (Продолжение следует)
* ТКАЧЕВ Николай Александрович. Кадровый офицер 124-го пехотного Воронежского полка, однополчанин и сослуживец Б.А. Штейфона. Участник Первой мировой войны, офицер 276-й пехотного Купянского полка (полк 2-й очереди, 69-я дивизия, ХХХVІІІ армейский корпус), развернутого при мобилизации 18 июля 1914 и сформированного на базе 124-го пехотного Воронежского полка. Георгиевский кавалер (Георгиевское оружие — ВП от 09.03.1915.). Участник Гражданской войны. В 1918 – в Харьковском Главном Центре Добровольческой Армии. В октябре 1919 полковник Н. А. Ткачев собрал в Дроздовской дивизии кадр 124-го пехотного Воронежского полка и создал отдельную часть – 2-й сводный полк 31-й пехотной дивизии, командиром которого и был назначен. Эмигрант. Проживал в Любляне (Словения), возглавлял местную эмигрантскую организацию. В годы Второй мировой войны поддерживал отношения с командованием расквартированного в Любляне Русского Добровольческого полка «Варяг».
**СМЕЛЬНИЦКИЙ Сергей Михайлович. Кадровый офицер 122-го пехотного Тамбовского полка 31-й пехотной дивизии. Участник Первой мировой войны, офицер 276-й пехотного Изюмского полка (полк 2-й очереди, 69-я дивизия, ХХХVІІІ армейский корпус), развернутого при мобилизации 18 июля 1914 и сформированного на базе 122-го пехотного Тамбовского полка. Георгиевский кавалер (Георгиевское оружие - ВП от 10.11.1915). Участник Гражданской войны. В 1918 – в Харьковском Главном Центре Добровольческой Армии (утвержден 2 февраля 1919), затем в Сводном полку 31-й пехотной дивизии, с 10 (21) октября 1919 командир 1-го Сводного полка 31-й пехотной дивизии. Эмигрант. Переправлен 21 июля 1920 с о. Лемнос на Кипр на корабле «Панама». В Русской Армии до эвакуации Крыма. Галлиполиец. Осенью 1925 в прикомандировании к 6-му артдивизиону в Болгарии.
***МИХАЙЛОВ Анатолий Дмитриевич. Родился в 1898 году. Участник Гражданской войны. Во ВСЮР и Русской Армии до эвакуации Крыма. На 28 декабря 1920 в штабе 1-й пехотной дивизии в Галлиполи. В эмиграции. Ротмистр. Служил в Русском Корпусе (лейтенант), в батальоне «Белград». В сентябре 1942 командир взвода 1 батальона 4-го полка (обер-лейтенант). Умер в Манчестере (Англия) 17 июля (22 августа) 1965.
ГАРФ. Ф. 5881. Оп.2. Д. 754. Генерал-майор Б. Штейфон. Харьковский Главный Центр Добровольческой армии. 1918 г. Набор текста, подбор иллюстраций, приложения, комментарии - Артем Левченко. При цитировании или ином использовании текста просьба указывать ссылку (гиперссылку) на данный ресурс.
Оружие можно было легко и дешево приобрести в любом количестве
Глава II
Большевистский террор. «Седьмая линия». Бандитизм. Самооборона. Большевистское предложение. Профессор генерал Юнаков. Убийство большевистского комиссара. Дальнейшее действие офицерской организации на большевиков. Граф и графиня Келлер.
В начале 1918 года Харьков воспринимал первые практические уроки большевизма. Новая власть еще чувствовала себя прочной и удовлетворяла главным образом свои грабительские инстинкты. Банки продолжали работать, но их операции сокращались с каждым днем. Доступ к сейфам был воспрещен и скоро сейфы были опорожнены распоряжением местного комиссара финансов. Магазины закрывались и жили базаром. С наступлением сумерек все спешили домой. Улицы становились пустынными, часто отказывало электричество, и город погружался во мрак, увеличивая жуть надвигавшейся ночи.
ЧК постепенно входила во вкус своего ремесла. Арестованных отправляли на главный вокзал и там расстреливали на седьмой линии. О «седьмой линии» передавали шепотом кошмарные подробности. Аресты производились преимущественно по ночам, а так, как автомобили находились только у большевиков, то запуганные жители с гнетущей тоской прислушивались по ночам к грохоту проезжавших автомобилей: «проедет мимо, или остановится у нас»? Постоянно и в различных частях города возникала стрельба. И не всегда можно было угадать: хулиганские ли это забавы, или очередной грабеж, или бессудный расстрел?
Истинным бедствием являлись ночные налеты бандитов. Грабежи, нередко сопровождаемые убийствами, не носили характера какой-либо системы. Налеты совершались и на богатые особняки, и на лачуги. Одной и той же ночью в центре города забирали бриллианты, меха, а на окраине снимали пальто с кондуктора.
Сущим бедствием была прислуга – горничные, кухарки, дворники. Они зачастую бескорыстно доносили в ЧК на своих господ или наводили бандитов в дома, где служили. Уберечься от этих домашних шпионов было невозможно, и большинство семей предпочитали обходиться без прислуги. Даже верные люди, то есть няни или кухарки, жившие десять-пятнадцать лет и считавшиеся своими, вспоминали какие-то старинные обиды и сводили счеты. Homo homini lupus est!
Большое впечатление в городе произвело ограбление богатой харьковской помещицы г-жи фон дер-Лауниц*. Опасаясь налетов, графиня Лауниц, при содействии старушки-няни, жившей в доме более двадцати лет, спрятала в тайное место фамильные бриллианты и иные драгоценности. Няня считалась верным человеком и от нее в доме секретов не было. Через несколько дней после того, как вещи были спрятаны, ворвалась шайка и направилась прямо к тому месту, где находились драгоценности. А где они находились, знали только госпожа Лауниц да няня. Бандиты действовали уверенно и унесли богатую добычу. Няня была безутешна и повинилась, что без всякого умысла похвасталась в соседней лавчонке «как хорошо мы с барыней спрятали бриллианты». Воодушевленная самоудовлетворением, няня увлеклась и поведала приятельнице-лавочнице, где именно спрятаны вещи. Дальнейший ход событий становится ясным…
Такие налеты, как грабеж фон дер Лауниц, не вызывали, конечно, беспокойства властей. «Грабь награбленное!» был лозунгом дня. Однако по тактическим соображениям большевики не считали возможным поощрять нападения на бедноту. Поэтому бандитизм официально осуждался и был объявлен декрет, разъясняющий, что обыски допускаются только с предъявлением соответствующих мандатов. Впрочем, осведомленные люди передавали, что ЧК не одобряет и «партизанских» налетов на особняки, ибо подобные акты лишали чекистов их доли. Возникала своеобразная грабительская ревность!
Газета «Земля и воля», № 2, 1918
Несмотря на декрет, грабежи, конечно, продолжались. В то время большевики еще заискивали у населения и власть, стремясь быть популярной, разрешила жителям организовывать районные самообороны. Скоро каждая улица имела свой отряд самообороны, каковой дежурил с наступлением сумерек до утра. Недостатка в оружии не было, ибо и приехавшие с фронта солдаты и солдаты местного гарнизона охотно продавали оружие – ружья, патроны, револьверы, ручные гранаты и даже пулеметы. Когда я узнал, что на вокзале находится проезжающий куда-то артиллерийский эшелон, любопытства ради я послал спросить артиллеристов: не продадут ли они орудие? Оказалось, что подобный вопрос никого не удивил и эшелонная солдатня лишь деловито осведомилась:
- А вам как требуется – с упряжкой (т.е. с лошадьми) или само орудие?
И за «само орудие» запросили по тысяче рублей, обещая в придачу и снаряды…
Таким образом, оружие можно было легко и дешево приобрести в любом количестве. Зимою 1918 года возник даже своеобразный промысел: группа предприимчивых людей образовывала вооруженный отряд и за хорошее вознаграждение предлагала свои услуги по охране. Подобные «ландскнехты» по существу являлись жульем, но принятые на себя обязательства выполняли добросовестно: «свой» район не трогали, а грабили другие.
Самооборона возникла, конечно, и на той улице, где жил я. Мужское население моего участка постановило на общем собрании организовать обязательные ночные дежурства. Собрали необходимые денежные средства и выбрали депутацию, которая обратилась ко мне, как к полковнику Генерального Штаба с просьбою взять в свои руки руководство самообороной. Я ничего не имел против и согласился. Благодаря благоприятным обстоятельствам, а главным образом тому, то на нашей улице проживало несколько человек молодых офицеров и вольноопределяющихся, наша самооборона была хорошо организована: дежурства неслись добросовестно, сигнализация действовала безотказно, а в случае тревоги все мужчины быстро выбегали на улицу. Особенно старательным был сосед – старичок профессор. Обращаться с оружием он не умел, но считая тревогу своей «гражданской повинностью», выбегал на улицу с тросточкой, а за ним неизменно выбегала жена и громким шепотом уговаривала его:
- Иван Федорович, вернись домой! Ты и так простужен!
Иван Федорович послушно уходил, но при новой тревоге опять был на улице.
В общем, самооборона была своего рода спортом, занимавшим всех, особенно в первое время! В дальнейшем, когда острота впечатлений притупилась, стали наблюдаться случаи уклонений от дежурств, особенно в последней, самой неприятной смене – от 3 часов ночи до 6 часов утра. Моральные меры воздействия на нерадивых или трусливых обывателей впечатления не производили. Все знали, что налеты совершаются обычно перед рассветом, а потому естественно, что последняя смена считалась преимущественно самой опасной. Чтобы выправить положение я использовал прием простой, но достигающий цели: на последнюю смену выходил сам вместе с кем-либо из надежной молодежи.
Газета «Земля и воля», № 9, 1918
Скоро соседние улицы стали настойчиво просить меня включить и их в нашу самооборону. Подобные обращения служили верным показателем того, как высоко расценивала молва серьезность постановки нашей охраны. Эта же молва разнесла и по городу добрую о нас славу. Мои соседи трубили по городу о том, какая у них прекрасная охрана и горделиво подчеркивали, что во главе охраны стоит полковник Генерального Штаба. Такая реклама имела свои хорошие и дурные стороны. Хорошие потому, что мое имя становилось известным широким кругам офицерства. Дурно же было потому, что я привлекал внимание большевиков, и это обстоятельство скоро проявилось.
(Продолжение следует)
* Графиня фон дер ЛАУНИЦ Мария Александровна (1863—1922), в девичестве княжна Трубецкая, вдова видного русского военного и государственного деятеля, генерал-майора графа В. Ф. фон дер Лауниц (1855-1906). Погибла в Харьковском централе в 1922.
ГАРФ. Ф. 5881. Оп.2. Д. 754. Генерал-майор Б. Штейфон. Харьковский Главный Центр Добровольческой армии. 1918 г. Набор текста, подбор иллюстраций, приложения, комментарии - Артем Левченко. При цитировании или ином использовании текста просьба указывать ссылку (гиперссылку) на данный ресурс.
Коммунистическое хозяйствование, ведомое невежественными людьми, постоянно давало перебои. То не было электричества, то не было воды, хлеб выдавался по карточкам, и его было недостаточно. Продукты первой необходимости исчезли. Неимущая часть населения, то есть именно та, каковая и являлась сторонниками советской власти, терпела много лишений. Массовое недовольство большевиками становилось фактом неоспоримым. Поэтому, когда поползли слухи, сперва неясные, а затем все более и более определенные, что германские войска оккупируют Юг России, Харьков стал мечтать о скорейшем приходе немцев. Немцы были врагами, но по сути они сметали еще большего врага – большевиков. И понятно, что запуганный террором, измученный лишениями обыватель мечтал о немцах, как о спасителях.
Когда Киев был занят германскими войсками, большевики уже не могли скрыть этого факта и в выпускаемых бюллетенях стали появляться сведения о продвижении немцев. Правда, советские реляции были неизменно победными, но им никто не верил. К тому же, на основании этих реляций можно было заключить, как неудержимо продвигается германский фронт от Киева к Харькову.
В коммунистических кругах царила паника. Оборонять подступы к городу не было возможности, ибо не было ни средств, ни умения. И большевики, и не большевики были убеждены, что надвигается неотвратимая сила.
Последние дни перед приходом немцев были крайне деятельны. Нервное напряжение достигло крайнего предела. Не исключалась возможность, что перед уходом из города большевики учинят погромы и жестокости. Поэтому офицерам был дан приказ избегать появления на улицах, быть начеку и в случае тревоги собираться с оружием на сборных местах.
Особенно памятной и жуткой была ночь накануне вступления немцев. Большевистская эвакуация шла полным ходом. ЧК и другие учреждения грузились в поезда и положительно не казались уже страшными. Опасность могла угрожать со стороны запуганных красногвардейских частей и бандитских шаек. Впрочем, призрак «чеки» еще чувствовался и довольно осязаемо. По городу носились автомобили, люди в кожаных куртках с револьверами в руках… Всю ночь не смыкали глаз все самообороны. Да и едва ли кто в городе спал в эту ночь. Повсюду раздавались выстрелы. Со стороны немецкого наступления разгоралось пламя далекого пожара. Как всегда в таких случаях нервные люди галлюцинировали и утверждали, что ясно слышат отдаленную канонаду. Кто-то прибегал и сообщал «последние новости», явно сочиненные.
Большинство верило, что немцы возьмут город «завтра». Так, завтра было Благовещеньем... Наступило «завтра», то есть 25 марта ст. ст. Я предложил своей самообороне не расходиться. Несмотря на бессонную нервную ночь, они покорно слушались меня. Чувствовалось, что в тот час я был для них непререкаемый авторитет. Часть охраны осталась на улице, выставив на перекрестке пулемет, часть отдыхала в «караульном помещении».
Группы красногвардейцев торопливо проходили по главным улицам, утирая потные лица и пугливо озираясь по сторонам. Когда одна из таких групп повернула в нашу сторону, пулеметчики открыли огонь. Солдатня шарахнулась назад… Наблюдая отход красных войск, было ясно, что никто ими не руководит и они путаются в незнакомом большом городе, даже не зная толком, куда следует отходить. Одна партия бежала вверх по Московской, а через полчаса другая, а может быть и эта самая мчалась в обратном направлении. Все они имели жалкий вид грязных загнанных людей, однако жалости к ним не чувствовала моя душа. Слишком много зла принесла вот такая же солдатня и Родине и лично мне. И ничего, кроме холодной ненависти, я не испытывал…
После полудня со стороны Холодной Горы, то есть со стороны ожидаемого подхода немцев послышалась ружейная и пулеметная стрельба, краткая, но энергичная. Затем опять тишина, а через ¼ часа все уже знали, что немцы вступили в город.
Около 4 часов дня мне сообщили, что германские войска двигаются по Московской улице. Я пошел посмотреть. В касках, в полном походном снаряжении, немецкие войска шли стройно, четко отбивая такт. Ни малейшего признака распущенности и или расхлябанности. Достаточно было посмотреть на германский отряд, чтобы понять, как еще сильна духом эта армия к концу четвертого года войны. Каждый обозный был действительно солдат, подтянутый, одетый по форме, с винтовкой через плечо. Несмотря на свой воинственный вид, немцы посматривали по сторонам без всякого задора и производили впечатление миролюбиво настроенных людей.
С сложным чувством смотрел я на прибывшие войска. Они, несомненно, являлись нашими избавителями от красного ига. Они возвращали нам безопасную спокойную жизнь и порядок. Невозможно было не чувствовать к ним за это благодарность. Однако в то же время они были и наши враги.
Как офицеру, мне было непереносимо смотреть на эти отличные с военной точки зрения войска и сознавать, что моей армии больше нет, а я – я только обломок кораблекрушения… Что нет уже России, моей прекрасной Родины, ибо если была бы Россия, то Харьков не мог впустить немцев… В душе горела горечь национальной обиды, вспоминался весь позор, пережитый с первого дня революции… Я не мог оставаться на улице и вернулся домой, взял «Войну и мир» и перечитывая историю прошлого, искал забвения настоящему…
Вечером пришел ко мне за инструкциями полковник Смельницкий. Его первыми словами были:
- Ну то, Борис Александрович, видели?
- Видел!
Смельницкий был подавлен, как и я. Мы молча курили, переживая одни и те же чувства. Всякие слова были лишними и неуместными.
В эту ночь впервые после многих месяцев Харьков заснул спокойно. Каждый переживал то особое чувство, которое появляется когда благополучно минует смертельная опасность. Впервые за много-много времени, ложась спать, я не положил около себя револьвер.
Под утро меня разбудили близкие выстрелы. Еще вчера, заслышав такую стрельбу, я через минуту был бы уже на улице. «Сегодня» выстрелы меня и не всколыхнули. Я догадывался, в чем дело. Утром узнал подробности: ночью были обнаружены оставшиеся в городе большевики из числа особо наглых, подручных, тех шакалов революции, кои готовы на любую гнусность. Их загнали в реку и там перестреляли.
Занятие немцами Харькова совершилось и быстро и сноровисто, без того топтания на месте, какое свойственно войскам вообще, когда они размещаются в неизвестном им, да еще большом городе. Видно было, что роты и батальоны хорошо знали, куда им направляться. Германские офицеры имели, по-видимому, тоже соответствующие указания, на какой улице и у кого им отведены квартиры. Если бы не сознание, что город заняли вражеские войска, то можно было подумать, что это вернулись домой в свои казармы части харьковского гарнизона.
Германская комендатура сразу обосновалась в доме дворянского собрания на Николаевской площади. На балконе был выставлен пулемет, а у входа часовые. К вечеру кроме этого пулемета да часового ничто не напоминало, что Баварский корпус занял Харьков.
Спустя несколько часов по занятии города произошел случай, произведший на жителей очень сильное впечатление. По Николаевской площади, а это в центре города, проезжала на лихаче пара «товарищей» хулиганистого вида, пьяная, развалившаяся на подушках пролетки, с подчеркиванием в поведении, что им на всех и на все наплевать. Подобное поведение показалось подозрительным немецкому часовому. Лихач был остановлен, а седоков отправили в комендатуру. Там их обыскали и нашли у них часы, кольца и иные вещи, явно им не принадлежавшие. Допросили и быстро установили, что это убийцы семьи Ребиндер.
Ребиндер был уездным предводителем дворянства и проживал с семьей в своем имении. Во время большевиков эта семья была зверски убита и ограблена.
Через несколько часов по задержании убийцы были расстреляны во дворе дворянского собрания. Поимка бандитов была не более, как случайность, но молва, не разбираясь в подробностях, приписала этот случай осведомленности немцев. Столь быстрая и решительная расправа оказала потрясающее впечатление на весь преступный мир. Не только убийства и налеты, но и хулиганства немедленно исчезли.
На следующий день по занятии Харькова германская комендатура опубликовала приказ на русском языке с требованием сдать все имеющееся у жителей оружие.
Офицерская организация не имела, конечно, никакого желания отдавать оружие, каковым она владела. Запрятав в потайное место винтовки, пулеметы, ручные гранаты и прочее, мы явились в дворянское собрание, дабы предъявить свои револьверы и узнать, как отнесется к русским офицерам новая власть. Комендатура отнеслась к нам со всей корректностью. Кадровым офицерам выдавались незамедлительно свидетельства на право ношения револьвера. У молодежи револьверы отбирали, но не у всех. Насколько я мог судить, оружие оставлялось всем строевым офицерам.
При немцах мы продолжали ходить без погон, но, несмотря на отсутствие отличий, определявших наши чины, германские офицеры приветствовали русских офицеров отданием чести, особенно тех, в ком они угадывали старших чинов.
Вообще, при всяком подходящем случае и германское командование, и германское офицерство стремились подчеркнуть не только свою лояльность, но и сочувствие русским офицерам. Наши офицеры отвечали полной корректностью, но попыток к сближению не проявляли.
Со стороны гражданского населения наблюдалось однородное же отношение. Так, например, за все время пребывания германцев в Харькове, я не видел, чтобы русские дамы появлялись где-либо в обществе немецких офицеров.
Офицерская организация ни в какие сношения с германским командованием не входила.
Узнав, что в Харькове проживает генерал гр. Келлер, германский командир корпуса командировал к нему кого-то из старших чинов штаба с поручением узнать, чем может служить командир корпуса «храброму русскому генералу». Граф поблагодарил довольно сухо и заявил, что он ни в чем не нуждается.
С приходом немцев заведование городскими делами перешло к украинским социалистам. На ответственных должностях появились неведомые никому Перебійхвисты, Рябошапки и т. п. ультра-украинские имена. На улицах стали встречаться опереточные костюмы и шапки с оселедцами – смесь малороссийского с измышлением.
Впрочем, вся эта новая декорация не производила сколько-нибудь серьезного впечатления и самостийничество как таковое совершенно утонуло в общерусских настроениях.
К тому же, лево-украинские тенденции и не имели времени для своего проявления, так как Рада была скоро свергнута и провозглашено гетманство.
(Продолжение следует)
ГАРФ. Ф. 5881. Оп.2. Д. 754. Генерал-майор Б. Штейфон. Харьковский Главный Центр Добровольческой армии. 1918 г. Набор текста, подбор иллюстраций, приложения, комментарии - Артем Левченко. При цитировании или ином использовании текста просьба указывать ссылку (гиперссылку) на данный ресурс.
Духовенство не только успешно оборонялось, но и переходило в наступление
Глава 3 Настроения харьковской интеллигенции. Роль духовенства. «Русская жизнь» профессора Погодина. Комиссары Васильев и Войцеховский. Горнопромышленники Юга России. Торгово-промышленный Союз. Н.М. Игнатищев. В.С. Соколов. Помощь харьковской общественности. Болтуны и провокаторы, и борьба с ними. Занятие немцами Украины и Харькова. Расправа с большевиками. Расстрелы бандитов.
С приходом к власти большевиков общественная и политическая жизнь Харькова постепенно замирала. Ко времени моего приезда в Харьков от недавнего революционного энтузиазма не осталось и следа. «Керенщина» как политическая программа и организационное творчество осуждалась страшно и неумолимо. Рабочие и городское мещанство шарахнулись влево, к большевикам. Единицы – идейно, масса – в чаянии приобретения. Буржуазно-либеральные группировки, хотя и продолжали верить в якобы спасительную силу Учредительного собрания и в прочие шаблоны своего демократического катехизиса, быстро отходили вправо. Сперва побуждаемые соображениями целесообразности, а затем и идеологически. Подлинный облик и подлинное содержание революции оказались совсем не такими, какими представлялась их интеллигентская мечта. Назревал и выкристаллизовывался некоторый психологический перелом. Недавние господа положения эсеры прежней роли уже не играли, ибо встречали яростную оппозицию большевиков. Было очевидно, что большевики относились более снисходительно к правым течениям, чем к эсерству.
Среди всех социальных группировок наиболее организованной, общественно активной и влиятельной силой было духовенство. Оно не только успешно оборонялось, но часто переходило и в наступление благодаря своему высокому моральному авторитету.
Приходская жизнь была сильно развита, хотя и без лишнего афиширования. Большевистские попытки оказать давление на церковную совесть встречали неизменный и решительный протест как духовенства, так и мирян. Большинство настоятелей городских храмов состояли в приходах 30 – 40, а некоторые и 50 лет. Это были люди почтенные, хорошо знавшие своих прихожан и пользовавшиеся общим уважением. В дни смуты и всероссийского горя они оказались пастырями добрыми и твердыми. Церкви были всегда полны, а церковные службы умилительны и торжественны.
Духовенство субсидировало из епархиальных сумм и газету «Русская жизнь» - единственный орган, отстаивавший национальные начала и незыблемость моральных ценностей. Во главе газеты стоял профессор А.Л. Погодин. Издавать при большевиках национально мыслящую газету было делом не только чрезвычайно сложным, но и определенно опасным.
Человек большого гражданского мужества и таковой же личной храбрости, Александр Львович искусно обходил все подводные и надводные камни буйного большевистского моря. Верной, мужественной и идейной помощницей его была его жена, одна из тех русских женщин, чей моральный облик проявился во время революции с такой возвышенной красотой.
Сохранять долго свое направление «Русская жизнь» конечно не могла. Когда большевики прикрыли «Русскую жизнь», вместо нее сперва стала выходить сперва «Жизнь России», а затем «Жизнь». Когда оказалось, что профессору Погодину невозможно оставаться редактором, он организовал издательский и редакционный коллектив в составе своих сотрудников и фотографических рабочих и тем сохранил газету. Рабочие, заинтересованные заработком, несмотря на свою левизну, стали союзниками националиста Погодина.
Сумбурная жизнь того периода была полна самыми неожиданными гримасами. Газета, идеологически и органически враждебная большевикам, вдруг нашла поддержку в лице комиссаров коммунистов Войцеховского и матроса Васильева!
Васильев, личность с несомненным уголовным прошлым, совмещал в своем лице и грабителя, и чеховского унтера Пришибеева. Он любил «наводить порядок». Это последнее качество побуждало его при случае быть даже справедливым, то есть расстреливать бандитов, ежели они попадались с поличным, разбирать без «классового подхода» обывательские жалобы и вообще проявлять своеобразную каторжную этику. Происходило это потому, что Васильев по природе, по убеждениям был осторожным человеком и стал коммунистом ради личной выгоды. Он и пользовался революцией как мог и умел. В конце концов большевики его расстреляли.
Как-то Васильев в момент административного усердия прибыл в редакцию «Русской жизни», чтобы «навести порядок». А.Л. Погодин встретил его корректно и, по видимому, «пленил» интеллигентным разговором. Васильев был польщен знакомством с профессором и, уезжая, пообещал свое покровительство «товарищу господину профессору», как забавно называл он А.Л., и свое обещание сдержал.
Войцеховский, игравший видную роль в коммунистических кругах Харькова, был иной, чем Васильев, окраски. Идейный коммунист, он являлся сторонником сильной власти и явно стремился создать себе популярность среди горожан.
Однажды в богатый особняк Коренева ворвалась какая-то вооруженная банда, называя себя «анархистами зелеными», и заявила перепуганным владельцам, что отныне право пользования особняком принадлежит им – «эстетам». Эта банда пьянствовала, безобразничала и похвалялась, что принципиально «не принимает никакой власти». Войцеховский вскипел и, нагрянув с отрядом чековцев, выгнал «эстетов» из особняка.
Такой поступок Войцеховского вызвал полное сочувствие широких городских кругов, давно уже привыкших к революционному бесправию. Все с воодушевлением передавали подробности выселения хулиганов – «эстетов». Часть последних была Войцеховским ликвидирована, а остальные поспешили убраться из города. После этого случая грабежи и налеты, хотя и временно, но затихли.
«Русская жизнь» отметила заслуги Войцеховского. Войцеховский был польщен буржуазным отзывом и газета, не ожидая того, получила в лице Войцеховского деятельного защитника.
Когда не стало Васильева и Войцеховского, нажим на национальную газету возрос, и профессор Погодин вынужден был отойти от газеты. Газета перестала существовать.
Взамен ее бывшими сотрудниками «Русской жизни» была создана новая газета – «Возрождение». С приходом немцев «Русская жизнь» снова возродилась.
Период от прихода большевиков к власти и до занятия города немцами можно охарактеризовать как период партизанских действий. Появлялись энергичные люди, собирали круг единомышленников и на свой риск и страх вели национальную работу, воодушевленные единым заданием: сохранять моральные ценности в этом хаосе надвигающегося материализма.
Среди национальных организаций наиболее видную роль играли горнопромышленники Юга России и Торгово-промышленный союз. Деловой успех этих двух организаций объяснялся не только наличием у них значительных материальных средств, но и подбором энергичных, способных, мужественных людей. Последнее качество играло особо важную роль, ибо если большевики, как уже было сказано, избегали трогать военных, то гражданский элемент подвергался любому воздействию.
Наиболее активно действующими лицами являлись: у торговопромышленников – инженер М.И. Игнатищев*, а у горнопромышленников – В.С. Соколов. Внешне оба были глубоко штатскими людьми, а по характеру и склонностям – чрезвычайно темпераментные бойцы. Умные, решительные, быстро схватывающие обстановку, люди большой инициативы и большого кругозора, подлинно общественные работники, они не любили ни многословия, ни громких фраз.
С тем и другим мне пришлось долго и много работать, переживать тяжелые дни и я навсегда сохранил о них чувство глубочайшего почитания. Где ныне М. И. Игнатищев я не знаю, а В.С. Соколов погиб от большевиков. Да упокоит Господь его светлую душу!
Игнатищева я помнил еще реалистом и студентом, но не был с ним знаком. Впервые столкнулся в феврале 1918 года, когда большевики наложили контрибуцию на домовладельцев Харькова. Большевики объявили, что всякий, кто не внесет причитающейся с него доли, будет арестован. В виде меры устрашения взяли заложниками видных в городе лиц. Быть арестованным и рисковать попасть на «седьмую линию» никому не хотелось…
По моему имущественному положению с меня причиталась довольно крупная сумма. К описываемому времени у большевиков уже имелись некоторые счеты со мною и я, конечно, не имел никакого желания быть арестованным.
Сбором контрибуции ведала особая комиссия, составленная из представителей буржуазных классов, под председательством М. И. Игнатищева. Узнав об этом и будучи вызванным в эту комиссию повесткой за подписью М.И., я подумал о нем: «примазался к большевикам!». До сих пор стыжусь столь недостойного подозрения о таком достойнейшем человеке. Скоро я понял, какую неблагодарную обязанность возложил он себе и как умно справился с этой обязанностью.
Во всяком случае, моя первая встреча с М.И. дала мне возможность запомнить, что я имел дело с сильным, волевым человеком. Ум и воля расцениваются, конечно, как высокие качества, только их наличие было еще недостаточным для участия в конспиративной работе, к каковой, как мне казалось, необходимо привлечь Игнатищева. Надо было обладать и умением молчать. Не зная еще М.И. с этой стороны, я до поры до времени не считал возможным входить в более близкие отношения с Игнатищевым. Жизнь научила быть осторожным.
И действительно, обстановка складывалась такой, что требовалась величайшая осмотрительность, чтобы не погибнуть, чтобы не погубить и хорошо начатого дела, и людей, мне доверенных, и самого себя. Большевики постепенно входили во вкус власти и насилия. Хотя они и продолжали быть слабыми, все же общая обстановка не оставляла сомнений в неравенстве наших и их сил.
Меня окружали люди втройне идейные и мужественные, однако по мере развития системы троек и пятерок не исключалось, что в каком-нибудь звене окажется вредный болтун, а может быть и провокатор.
Два раза мне становилось известным о вредной болтовне членов организации. Оба раза виновные получили предупреждение, что в случае подозрения им будет вынесен смертный приговор. Угроза оказалась действенной!
Однажды мне доложили, что один из членов звена замечен в общении с большевиками. Я приказал наблюдать за ним, дабы выяснить истинный характер такого общения. Ведь не исключалась возможность, что офицер обращался к представителям официальной власти по делам личного, обывательского характера. Когда было установлено с полной уверенностью, что в лице этого офицера мы имеем дело с тайным большевистским агентом, было отдано распоряжение казнить провокатора. Виновный был вызван в вечерний час на окраину города. Подобный вызов не мог возбудить его подозрений, ибо являлся традиционным способом сношений. Сперва он отрицал свою вину, а будучи уличенный фактами, цинично заявил, что «никому не намерен отдавать отчет в своих поступках»…
Официальная версия отнесла совершившуюся казнь на счет бандитов, но молва угадала правду. Большевикам же было отправлено сообщение, что такой-то за сношение с ними казнен постановлением офицерской организации.
И я, и мои друзья продолжали считать, что единственно правильной в нашем положении тактикой являлась тактика партизанских выступлений и психологического воздействия. Конечно, подобная тактика требовала громадной выдержки и хороших нервов. Не так-то было легко постоянно лавировать среди вполне реальных смертельных опасностей…
Сидя в Харькове, мы являлись крохотным островком средь огромного большевистского моря. Связь с другими городами была очень затруднительна, а сведения, оттуда поступавшие, ничего утешительного не давали. Всюду офицер был синонимом бесправия и беззащитности. В Киеве, Севастополе, Одессе офицеры гибли сотнями и мы благодарили Бога, что хранит нас! О Добровольческой армии, или о каком-то вооруженном сопротивлении большевикам мы тогда ничего не знали. Приезжие из Ростова передавали, что генерал Алексеев собрал небольшой отряд и ушел в степь. Затем по одним сведениям «Алексеевский отряд» погиб, а по другим – усилился, присоединил массы казаков, и «здорово бьют большевиков». В общем, толком никто ничего не знал, но хотелось верить, что где-нибудь действительно имеется отряд, уже ведущий открытую борьбу с теми, кого мы ненавидели всей душой. Во всяком случае, эти слухи поднимали настроение и вселяли хотя и смутную надежду.
А надежды были насущно необходимы, ибо время было и подлое, и тяжелое. Ни днем, ни ночью не было спокойствия. Натянутые нервы реагировали на все: на шум проезжавшего автомобиля, на выстрелы среди ночи, на сыпавшиеся большевистские декреты, всегда что-то запрещающие, всегда угрожающие. Город угрюмо затих, не зная откуда и когда ожидать избавления от новой, все ухудшающейся власти.
(Продолжение следует)
*ИГНАТИЩЕВ Михаил Иванович. Представитель известной купеческой семьи Игнатищевых, сын купца 2-й гильдии Ивана Егоровича Игнатищева, потомственного почетного гражданина г. Харькова, владельца крупного пивоваренного завода «Россия» на Ивановке. Родился 8 ноября 1880 в с. Васищево Харьковского уезда. Образование получил в Харьковском реальном училище (1907) и Харьковском технологическом институте, по окончании которого получил звание инженера-технолога. Заведовал технической частью семейных заводов. С 1906 по доверенности управлял всеми предприятиями семьи. С начала 1910-х полный товарищ Белгородского горного товарищества Ямпольских и Игнатищевых и заведующий технической частью принадлежавшего этому торговому дому мелового и известкового завода. Еще при жизни отца – самостоятельный член Харьковского биржевого общества. Старшина (1913–17), товарищ (заместитель) председателя (1917) Харьковского биржевого комитета. В 1913–14 как представитель биржевой организации участвовал в заседаниях смешанной комиссии по нормированию рабочего дня на предприятиях Харькова. В 1914 делегировался на съезд горнопромышленников Юга России. В том же году в качестве наблюдателя присутствовал на выборах в Харьковскую городскую думу С 1914 гласный Харьковской городской думы. В 1-ю мировую войну 1914–18 председатель отдела военно-технической помощи Харьковского комитета Союза городов. В 1916 избран купеческим старостой на следующий год. Член Попечительского совета Харьковского коммерческого. института. С 1.3.1917 член Харьковского городского (затем губернского) общественного комитета, к которому перешла верховная власть в регионе. В июле 1917 баллотировался в Харьковскую городскую думу по списку кадетской партии, но в гласные не прошел. В том же месяце председательствовал на соединенном собрании Харьковского биржевого общества, купцов и торговопромышленников города, избран главой делегации на 2-й Всероссийский торговопромышленный съезд. В начале 1919, после занятия Харькова большевиками, эвакуировался в Екатеринодар. С 7.2.1919 член Всероссийского национального центра; регулярно присутствовал на общих собраниях центра, участвовал в разработке аграрного вопроса. По возвращении в Харьков член городской управы, председатель комитета общей биржи, купеческий староста; участвовал в работе местного отдела Всероссийского национального центра. Председательствовал на общих «собраниях биржевого и купеческого обществ, членов Торгового союза и харьковских торговцев и промышленников». 2.6.1919 участвовал в совещании о торговле и промышленности в Харькове. Неоднократно выезжал за пределы города для представительства интересов его предпринимательских кругов. Так, в октябре 1919 в качестве товарища председателя участвовал в работе Торгово-промышленного съезда в Ростове-на-Дону, присутствовал на собрании Центрального отдела Всероссийского национального центра. В ноябре 1919 на выборах, организованных правительством генерала А.И. Деникина, вновь избран гласным Харьковской городской думы; на первом заседании думы 19.11.1919 избран заместителем председателя. По некоторым данным, после занятия Харькова частями Красной армии (28.11.1919) выехал в Германию. Жена Таисия Семеновна (1889). Дочь Лидия (1911).
1 серия | 2 серия | 3 серия | 4 серия | 5 серия | 6 серия | 7 серия | 8 серия | 9 серия
ГАРФ. Ф. 5881. Оп.2. Д. 754. Генерал-майор Б. Штейфон. Харьковский Главный Центр Добровольческой армии. 1918 г. Набор текста, подбор иллюстраций, приложения, комментарии - Артем Левченко. При цитировании или ином использовании текста просьба указывать ссылку (гиперссылку) на данный ресурс.
Вы должны будете отправлять добровольцев, оружие, патроны, снаряжение…
Глава 4 Первые сведения о Добровольческой армии. Ее лозунги. Приезд в Харьков начальника политической канцелярии ген. Алексеева. Предложение занять должность начальника Харьковского Главного Центра. Мое назначение. Сформирование штаба Центра. Полковник Смельницкий, Ткачев и ф. Лампе. Вербовочное бюро. Полковник Тарасевич. Приемы работы Центра. «Генерал». Союз Георгиевских кавалеров. Моя встреча с германским комендантом.
С падением большевиков, связь между собою южных областей быстро наладилась и в Харьков стали проникать уже более точные сведения о Добровольческой армии. Правда, первоначальные сведения были по-прежнему скудными, но факт существования Добровольческой армии получил полное подтверждение.
Первые подробные сведения об армии привез в Харьков мой двоюродный брат капитан Скабичевский*. Он проделал первый поход, участвовал во всех боях добровольцев с большевиками и мог рассказать мне много подробностей.
Скабичевский, которого я знал всегда как подтянутого, франтоватого офицера, появился измученный, обтрепанный, но духом бодрый. И рассказы Скабичевского и его внешний вид убедили меня, в каком тяжелом положении находится армия. С глубоким волнением слушал я историю героической эпопеи первых добровольцев.
Вместе с сим, мы в Харькове узнали, что официальным лозунгом Добровольческой армии является «Учредительное собрание». Как строевой офицер, Скабичевский довольно ярко отражал настроение строевых добровольцев: мало политики и высокий пафос борьбы.
Для военного ремесла политика не требовалась. Для военного искусства политика является уже необходимой, ибо стратегия выполняет задания политики. Для Добровольческой армии, как для аппарата, выполнявшего явно политические задания, политические лозунги и были особенно важны. Поэтому понятно, почему и мои друзья, и я живо интересовались политическими симпатиями Добровольческой армии. Лозунг «Учредительное собрание» представлялся нам ошибочным во всех отношениях, ибо народные массы его просто не понимали, а офицерство (тоже в массе!) было ему враждебно. Враждебно потому, что отождествляло его с «завоеваниями революции», а революция воспринималась как национальное бедствие, погубившее и Россию и Армию.
Харьковская военная организация исповедовала, как указывалось ранее, монархические начала и к идее Учредительного собрания относилась резко отрицательно. В дальнейшем, когда я влился в ряды Добровольческой армии, когда командовал полком и более крупными соединениями, т.е. когда я стал вплотную к строевому офицерству, я убедился, что и оно нескрываемо враждебно к лозунгу «Учредительное собрание».
Несмотря на подобное отношение к политической идеологии Добровольческой армии, мы, как офицеры, не могли, конечно, оставаться равнодушными к ее героической борьбе, к судьбам этой борьбы. Лично мне представлялось, что официальные лозунги могут и не выдавать действительных симпатий Добровольческих вождей. Я прекрасно понимал, что в то время, когда страсти горят, когда необходимо объединение усилий «язык дан для того, чтобы скрывать свои мысли». Подобный взгляд и был внушен членам организации. После Пасхи представился случай познакомиться более подробно с этим вопросом.
В Харьков прибыл Генер. Штаба полковник Я.М. Лисовой, начальник политической канцелярии генерала Алексеева. Через несколько дней по приезде, полковник Лисовой навестил меня. О том, что он в Харькове, я уже знал, но не был осведомлен о том, что он начальник политической канцелярии. В свой первый визит Лисовой не открыл мне своей должности, и посещение меня объяснил как традиционный визит офицера Генерального Штаба. Говорили мы мало, так как я спешил. Лисовой просил меня назначить время, когда он мог бы более продолжительно поговорить со мною и пригласил его на следующий день на обед.
Русская жизнь", 27 (14 июля) 1918
В назначенный час Я. М. был у меня и рассказал мне много интересного о Добровольческой армии. Естественно, что я затронул вопрос и о лозунге «Учредительное собрание», отнесясь к нему критически. Полк. Лисовой заверил меня, что таковой лозунг отнюдь не соответствует действительным симпатиям генерала Алексеева и «навязан» последнему генералом Корниловым, а затем преемственно воспринят и генералом Деникиным. Из рассказов Лисового, хотя они говорились и очень осторожно, я понял, что между ген. Алексеевым и ген. Деникиным не существует полезных для дела, сердечных отношений. Создавалось впечатление, что генерал Алексеев и генерал Деникин, это два, если и не явно враждебных, то, во всяком случае, отдельных лагеря.
Осведомленность моего гостя, человека интересного и наблюдательного, меня нисколько не удивила. Я знал хорошо, что офицеры Генерального Штаба, благодаря условиям своей службы всегда были лицами хорошо осведомленными. Во время обеда Я.М. высказал, что нигде в других городах он не встречал столь крупной офицерской организации, как в Харькове и что хотя в Харькове он всего лишь несколько дней, но и за это время от многих мог слышать лестные отзывы обо мне. Не зная Лисового, познакомившись с ним только теперь, я молчаливо принимал его комплименты. Однако он несколько раз возвращался к вопросу об офицерской организации, интересуясь подробностями. Понятно, что подобное любопытство я удовлетворял только лишь общими фразами, заявляя, что не в курсе дела. Да и вообще, старался больше слушать и меньше говорить. Все же мне показалось, что Лисовой чего-то не договаривает и что его визит не только акт вежливости.
После обеда мы перешли в кабинет, где наш разговор принял более откровенный характер. Полк. Лисовой открыл мне доверительно, что он начальник политической канцелярии и объезжает Украину по поручению генерала Алексеева. После этого, дабы у меня не было сомнений и, по-видимому, для того, чтобы и меня вызвать на откровенность, он показал документы, подтверждавшие его слова. Предосторожность далеко не лишняя в смутное время!
Карты были раскрыты и разговор принял деловой характер. Повел его Лисовой:
- Еще в Добровольческой армии и генерал Алексеев, и я имели сведения, что в Харькове образовалась довольно сильная офицерская организация. Мы только не могли выяснить, кто ее возглавляет и, признаюсь, что это обстоятельство лишь убедило нас в серьезной постановке дела. Генерал Алексеев приказал мне выйти на связь с начальником организации.
От офицеров, просачивавшихся из Харькова на Кубань, мы слышали прекрасные отзыва о Вас. Но Вы ли возглавляете организацию, или кто-либо другой, они не сумели объяснить. Здесь, в Харькове у меня имеются связи, и я нашел полное подтверждение отзывам об организации, какие мы имели на Кубани. Могу ли я узнать, это Вы возглавляете здешнюю военную организацию?
- Я действительно работаю по объединению офицеров. В этой работе в равной степени участвуют бывшие командиры полков местного гарнизона полковники Смельницкий и Ткачев и генерального штаба полковник фон Лампе. В подобной работе необходим возглавляющий начальник и мои друзья и единомышленники добровольно признали меня таковым.
- Прекрасно! Значит Вы начальник организации?
- Да, но только той, какую мы создали, так как в Харькове существуют или существовали и другие организации.
- Я знаю, но генерала Алексеева интересует преимущественно Ваша организация. Он считает ее наиболее сильной и хорошо поставленной.
Вот что, Борис Александрович, завтра или послезавтра я еду дальше по Украине, а затем вернусь в армию, чтобы доложить генералу Алексееву результаты своего объезда. Недели через 2-3 буду снова в Харькове. Теперь же разрешите мне познакомить Вас с намерениями главного руководителя Добровольческой армии: по мысли генерала Алексеева на Украине и вообще на Юге России образуются Центры Добровольческой армии. Их несколько, и в том числе Харьковский, которому мы предаем особо важное значение. Генерал Алексеев высказал пожелание, что если я удостоверюсь на месте, что уже существующая харьковская организация действительно поставлена так солидно, как были о ней информированы, то предложить должность начальника Харьковского центра тому лицу, каковое уже возглавляет Харьковскую организацию.
То, что я узнал здесь о Вас и Вашей организации, убеждает меня, что наша информация была верной. Лично я особенно ценю то обстоятельство, что проделав уже большую работу, вы не пожелали рекламировать себя и продолжаете оставаться в тени. Сочту своим долгом подчеркнуть это в своем докладе генералу Алексееву.
Так как же прикажете мне доложить – согласны Вы принять должность начальника Центра?
- Прошу доложить генералу Алексееву мою признательность за лестную оценку нашей работы. Прежде чем дать тот или иной ответ на Ваше предложение, я хотел бы знать, какие обязанности будут возложены на меня?
- Для распространения идей Добровольческой армии и для снабжения армии пополнением и материальными средствами – оружием, деньгами, имуществом и проч. Генерал Алексеев решил поделить Юг России на районы, назвав их Главными Центрами Добровольческой армии. Положение о Центрах разрабатывается.
Начальники Главных Центров будут ведать вопросами политическими, административными, снабжения и т.д. Главные центры образуются в Киеве, Харькове, Одессе, Севастополе. В состав Главных Центров будут включены просто Центры. Так, например, начальнику Харьковского Главного Центра будет подчинен начальник Полтавского Центра.
А Вы должны будете отправлять в армию добровольцев, оружие, патроны, снаряжение, медикаменты… У нас всего мало.
Какими путями Вы будете находить и отправлять в армию людей и имущество, это предоставляется Вашему усмотрению.
Вы будете подчинены непосредственно генералу Алексееву. Доклады ему и вся переписка по делам Центра будет скрытной. Вообще, работа Центра должна быть строго конспиративной и о том, что Вы начальник Центра могут знать только Ваши ближайшие помощники.
При начальнике Главного Центра образуется штаб Центра, согласно штатам. Вне штатных должностей работа распределяется Вашим единоличным усмотрением. Вообще, должен предупредить, что определенных, точно установленных инструкций о своей работе Вы не получите. Весь успех работы Центров генерал Алексеев основывает на энергии и инициативе начальников Центров. Вы местные люди и Вам виднее, чем нам. Тем более, что условия работы Центров будут, вероятно, различными. Да и обстоятельства могут тоже изменяться.
Вот в кратких словах кажется все. А теперь снова спрашиваю, как прикажете доложить генералу Алексееву – согласны ли Вы принять должность?
Я задумался, так как предложение было неожиданным.
- Я не могу дать Вам ответ ни сейчас, ни даже сегодня. Мне необходимо предварительно переговорить со своими единомышленниками. Дело сложное и трудное. К тому же, меня смущает то обстоятельство, что в Харькове проживают офицеры старше меня чинами и службою. Здесь немало генералов. Лучше было бы, чтобы Вы обратились к генералам, дабы не создавать вредных для дела обид.
- Об этом не может быть и речи. Я уверен, что после моего доклада ген. Алексеев не захочет никого, кроме Вас. Теперь не время считаться старшинством.
- Затем, в случае моего назначения прошу дать мне право пригласить на штабные должности тех, кого я пожелаю, то есть, кого я посчитаю должным.
- Ну конечно, иначе и быть не может! Вообще, Вы будете иметь полную свободу действий, получая от нас только директивы. Да, забыл еще объяснить, что все, кто будут работать с Вами, будут числиться на службе в Добровольческой армии.
Покончив с Центрами, Лисовой вернулся к обрисовке положения Добровольческой армии, дабы я был возможно полно ориентирован в этом вопросе: во время первого похода армия понесла тяжелые потери, а пополнения поступают слабо. С казаками, особенно с Доном, отношения неровные. Между Алексеевым и Деникиным скрытая вражда, на манер местничества…
В общем, ясно и определенно было одно: необходимо всячески помогать Добровольческой армии, чтобы не потерять воодушевления борьбы с большевиками.
Статья полковника Лисового в газете "Возрождение" от 9 августа (27 июля) 1918
На следующий день я подробно передал Смельницкому, Ткачеву и Лампе мой разговор с Лисовым. Они без колебаний признали свой долг всемерно помогать Добровольческой армии и настаивали, чтобы я принял должность начальника Центра.
Заручившись их согласием помогать мне и в дальнейшем, я сообщил полковнику Лисовому о своем согласии.
Через три недели Лисовой снова прибыл в Харьков и вручил мне приказ генерала Алексеева о назначении меня начальником Харьковского Главного Центра Добровольческой армии, с подчинением мне Полтавского Центра. Вместе с предписанием мне были переданы 10 тысяч рублей для начала дела. Это была первая и последняя получка какой-либо суммы от Добровольческой армии. В дальнейшем все многочисленное имущество, отправленное в Добровольческую армию, было приобретено на средства Центра.
Штабные должности были мною распределены так: полковник Ткачев – начальник штаба; полковник Смельницкий – казначей; Генерального Штаба полковник фон Лампе ведал отделом пропаганды и печати. Подобное распределение ролей оставалось неизменным на все время деятельности Центра. В лице своих помощников я имел верных друзей и прекрасных работников. Энергичные, волевые люди, они были очень тактичны и благожелательны в сношениях между собою и, что особенно облегчало мою работу, они вполне искренне признавали мое водительство, оставаясь равноправными братьями. Они были исполнительными, дисциплинированными подчиненными – качества, свидетельствующие как о возвышенном уме, так и о благородном характере моих друзей.
[В дальнейшем, уже осенью я пригласил генерала В.П. Агапеева для сношения с харьковской общественностью. Внешне мягкий, он обладал твердым, настойчивым характером. По прежней своей службе военного агента, В.П. имел обширную практику в сношениях дипломатического характера и оказал немало услуг Харьковскому Центру. На то обстоятельство, что он генерал, а я полковник, он не обращал внимания и наши как деловые, так и личные отношения сложились весьма приятными.]**
*Капитан СКАБИЧЕВСКИЙ был сыном Евдокии Константиновны Штейфон (1854 - после 1917), тетки Б.А. Штейфона по отцу, которая вышла замуж за полковника Скабичевского и, видимо, рано овдовев, проживала вместе с матерью в её доме на Бурсацком переулке в Харькове.
** В тексте рукописи данный абзац зачеркнут Б.А. Штейфоном.
ГАРФ. Ф. 5881. Оп.2. Д. 754. Генерал-майор Б. Штейфон. Харьковский Главный Центр Добровольческой армии. 1918 г. Набор текста, подбор иллюстраций, приложения, комментарии - Артем Левченко. При цитировании или ином использовании текста просьба указывать ссылку (гиперссылку) на данный ресурс.
Мои встречи с помощниками происходили обычно в местах, не привлекавших внимания. Посещать друг друга на квартирах мы избегали. Часто собирались в редакции у А.А. Лампе в часы, когда в редакции никого не было. Это было тем удобнее, что редакция помещалась в центре города, в огромном доме присутственных мест, где постоянно толпился народ.
Я же для конспиративных встреч все чаще пользовался городским кладбищем. Оно занимало обширную площадь с двумя выходами на различные улицы, что являлось чрезвычайно удобным.
Тенистое, с массами памятников, оно имело много укромных дорожек и уголков. Особенно часто я пользовался им для встреч в осенний период, когда работа Центра стала явно опасной. Темнело тогда рано и в 6 – 7 часов вечера на кладбище не было, конечно, не души.
Случайные и меняющиеся места для встреч нашей группы (Смельницкий, Ткачев, Лампе и я) имели много неудобств. Чувствовалась потребность измыслить что-либо более постоянное, но, в то же время, не вызывающее любопытства и подозрений. Обсудив этот вопрос, мы остановились на проекте образования Союза Георгиевских кавалеров харьковского гарнизона.
Это было тем удобно, что все мы четверо имели Георгиевские отличия. Георгиевскими же кавалерами были Тарасевич, Бухаров и другие нужные нам лица.
Мы не сомневались, что как немцы, так и гетманцы разрешат создание такого Союза и он не вызовет ни в ком никаких подозрений.
Наличие Союза давало нам возможность иметь постоянное помещение, где мы могли встречаться когда угодно. К тому же, жизнь показала необходимость иметь определенный постоянный адрес, куда могли бы являться по делам Центра. Наиболее подходящим для наших целей помещением было гарнизонное собрание.
Объявив себя «инициативной группой», мы выработали устав, определявший задачи Союза: объединение Георгиевских кавалеров и взаимопомощь.
Союз мог функционировать только с разрешения германского командования и было решено, что я отправлюсь к германскому коменданту. Бухаров, по живости характера имевший знакомства в немецкой комендатуре, устроил так, что комендант назначил мне точное время приема. И действительно меня, как представителя кавалеров Ордена, высокое значение которого немцы хорошо знали, принял немедленно и подчеркнуто любезно.
Комендант, бравый баварский генерал, встретил меня словами, что он очень рад видеть представителя Ордена Св. Георгия и что заранее он обещает всяческое содействие Георгиевским кавалерам.
"Возрождение", 28 августа (15) 1918
Быстро покончив с формальностями, я собирался уйти, но комендант явно желал поговорить со мною. Он высказался душевным тоном, что понимает, какую тяжелую драму переживают русские офицеры и в завязавшемся разговоре не скрыл своего непонимания, каким образом русские офицеры не сумели организоваться во время революции и дать отпор всем тем силам, кои погубили и Россию, и армию. Чувствовалось, что этот вопрос занимает немецкое офицерство, и оно не могло уяснить характера революции.
Германский генерал с глубочайшим убеждением высказывал свое мнение, что германский офицерский корпус никогда не допустил бы такого развала, какой пережила русская армия… Что они сумели бы дать организованный отпор анархическим элементам… Что никогда не допустили бы у себя крушение монархии…
Что я мог возразить коменданту? Он задавал мне вопросы, какие постоянно мучили русских офицеров и на какие мы не находили ответа. Мне было бесконечно тяжело поддерживать этот разговор.
Я ответил, что русская революция была стихией, в которой тонули не только организационные усилия офицеров, но и тех социальных групп, какие мнили себя руководителями революции… Что, по-видимому, не в человеческих силах вести внешнюю войну и одновременно бороться с революцией внутри страны… И, наконец, что если в Германии произойдет что-либо подобное, что только тогда он, комендант, поймет драму русского офицера и, быть может, вспомнит наш нынешний разговор… Что большевизм - это сильно заразная болезнь, опасная не только русским, но и всем, кто с ним соприкасается.
Генерал горячо возражал, повторяя, что в германской армии ничего подобного быть не может.
Через полгода германская армия разложилась еще с более непостижимой быстротой, чем русская! И наблюдая развал немцев, я не раз вспоминал своего собеседника – баварского генерала…
Заметив, как мучителен для меня наш разговор, комендант прекратил его и вернулся к Союзу Георгиевских кавалеров:
- Какие задачи преследует ваш Союз, господин полковник»
- Наша цель – поддерживать морально и материально членов Союза, которые будут нуждаться в такой помощи.
- И только?
- И только.
Комендант пристально посмотрел на меня и, вероятно, не поверил мне.
- Конечно, ваш долг – помогать своим боевым товарищам, попавшим в беду. Я вас понимаю. А политическое положение своей страны вас не интересует?
- Как может не интересовать офицера, патриота судьба его Родины? Конечно интересует. Мы ненавидим большевиков и готовы бороться с ними всюду и всегда.
- Я уверен, что Союз Георгиевских кавалеров станет руководить общественным мнением остальных офицеров. Прошу верить мне как офицеру и дворянину, что я понимаю те мотивы, какие побуждают Вас и Ваших товарищей так сильно ненавидеть большевиков. Я готов оказать русским офицерам всякое содействие.
И комендант подчеркнул слово «всякое»!
- Благодарю Вас!
- Господин полковник имеет разрешение носить оружие?
- Имею
- Очень хорошо. Я хотел бы, чтобы господин полковник знал, что наше командование понимает благородные чувства русских офицеров-патриотов.
Затем генерал позвонил и заявил вошедшему майору:
- Я разрешил кавалерам Георгиевского Креста иметь оружие, какое им будет необходимо…
Мне не надо было пояснять, что предыдущими словами и этим приказанием своему подчиненному германский комендант давал мне понять, что Союз может иметь какое угодно оружие и вести политическую работу против большевиков.
На прощание генерал вновь высказал свои чувства:
- Я выполняю директивы своего начальства, но как офицер я глубоко сочувствую русским офицерам и готов это всегда доказать.
Благожелательное отношение коменданта к Союзу имело важное практическое значение, ибо тем самым Союз гарантировал себя от возможных неприятностей со стороны украинцев.
"Возрождение", 26 июля (13) 1918
«Инициативная группа» быстро зарегистрировала устав Союза в надлежащем учреждении, и Союз стал лицом юридическим.
Оставалось выполнить как будто незначительную формальность – избрать правление. В действительности этот вопрос был для нас главнейшим. Было необходимо, чтобы главную роль в правлении играла наша четверка. Только в таком случае работа Центра могла продолжаться под фирмою Союза. Надо было устроить так, чтобы мы четверо были избраны в правление собранием.
В прошлом я никогда никакой общественной, а тем более политической деятельностью не занимался и не имел опыта техники выборов, голосования и т.п. В период революции питал органической отвращение к комитетам и какого участия в их работе не принимал. Однако опыт революции не прошел для меня бесследно. Когда-то я наивно воображал, что всякие выборы – это действительно выражение желания большинства. Опыт российской революции убедил меня, что организованное меньшинство всегда побеждает неорганизованное большинство. Все искусство выборов сводится к должному психологическому воздействию.
Я надумал план действий, предложил его всем, а затем мы осуществили этот план с полным успехом. В это время гостил у меня проездом в Добровольческую армию мой близкий приятель, Генерального Штаба полковник Кардашенко, тоже Георгиевский кавалер. Объяснив ему свою затею, я заручился его содействием.
В назначенный день и час для общего собрания явилось много Георгиевских кавалеров. Выделялось несколько человек, любителей играть роль, которые деятельно «агитировали». Кардашенко в качестве главного резерва был посажен в задний ряд и ничем не проявлял себя. Бухаров и еще несколько человек были рассажены в разных местах комнаты.
«Инициативная группа» заняла место за столом президиума. Согласно плана, каждый из нас выступил с предварительным докладом, как о задачах Союза Георгиевских кавалеров, так и о тех подготовительных мерах, какие были нами предприняты для создания Союза. Присутствовавшие слушали нас сперва внимательно, а затем стали позевывать. Что и требовалось! В последнюю очередь выступил я. Рассказал о посещении германского коменданта, подчеркнул, по отношению к украинцам, о благожелательности немецкого командования к Союзу и заявил, что инициативная группа, слагая свои полномочия, просит общее собрание выбрать правление.
Наступило, как обычно бывает на неорганизованных собраниях, молчание. Каждый стеснялся выступить первым. Тогда поднялся Кардашенко и попросил «слова».
- Господа офицеры! Мы только что выслушали подробный доклад о том, как много усилий было затрачено инициативной группой, прежде чем создать наш Союз. Я не сомневаюсь, что выражу общее желание всех присутствующих предложить общему собранию избрать единогласно инициативную группу в состав правления.
Бухаров и К° энергичными возгласами поддержали это предложение:
- Просим! Просим! Конечно!
Я сейчас же ответил:
- Инициативная группа благодарит и принимает избрание. В то же время мы предлагаем дополнить состав правления еще двумя лицами – генерал-майором Болховитиновым и подполковником Бухаровым.
Вновь избранное правление предлагает на должность председателя полковника Смельницкого, товарища председателя – генерал-майора Болховитинова, секретаря – подполковника Бухарова и т.д. Себе я назначил должность запасного члена.
Снова раздались голоса «Просим! Отлично!».
Имея основание ожидать, что украинцы тоже пожелают войти в состав правления, я взялся за колокольчик и объявил общее собрание закрытым.
Генерал Болховитинов* был добродушнейшим человеком и до конца нашей деятельности в Харькове не догадывался, какая работа велась за кулисами Союза. В то же время он совместно с Бухаровым ведал делами Союза и тем снимал с нас сложные обязанности. У нас и своих было по горло. Де-юре став правлением Союза, мы потребовали и получили нужное нам помещение в гарнизонном собрании. У нас было две меблированные комнаты, и мы могли теперь собираться когда угодно.
"Южный край", 29 июля 1918
Таким образом, штаб Центра получил возможность иметь постоянное помещение, чрезвычайно удобное для конспиративных действий. Ключ от комнат был у председателя, то есть, у С.М. Смельницкого и «для удобства» было условлено, что правление будет собираться только в определенные часы. Благодаря этому в остальное время нам никто не мешал.
Там, в гарнизонном собрании я принимал и доклады полковника Тарасевича, который как Георгиевский кавалер мог спокойно встречаться со мною: идет-де по своим Георгиевским делам.
Украинцы остались недовольны составом правления, куда вошли только «русские» офицеры. Однако, не имея возможности причинить нам крупные неприятности, довольствовались мелкими придирками.
"Возрождение", 3 сентября (21 августа) 1918
Однажды распорядительный комитет собрания пригласил представителя Союза для каких-то очередных хозяйственных объяснений. Я был случайно в собрании и решил отправиться для объяснений с комитетом. Он состоял из кадровых офицеров. Все они ранее служили в частях харьковского гарнизона. С одним я был в училище, с другими служил в одном полку, с третьими много танцевал юным подпоручиком в этом же собрании.
Комитет встретил меня сугубо официально. Говорили по-русски, и за это я им простил в дальнейшем все их вольные и невольные прегрешения.
Вначале я был сдержан, но затем этот украинский маскарад стал меня раздражать: гетманская форма, подчеркивание что такое «мы» и «они» и т.д. Закончилось наше объяснение тем, что я «обличил» новоявленных украинцев, сказав им на прощание «Стыдно, господа офицеры!», повернулся и ушел.
Распорядительный комитет нашел в моих словах оскорбление и украинской армии, и «величества» - гетмана. Особенно «негодовал» председатель комитета полковник А. Через полгода, когда все мы, вытесненные большевиками, оказались в Добровольческой армии, бывшие члены распорядительного комитета чувствовали себя чрезвычайно сконфуженными, узнав, что они так неприветливо и гордо обошлись ни с кем иным, как с начальником Харьковского Центра. Полковник А., большой дипломат, сокрушался особенно сильно и, памятуя, вероятно, что маслом кашу не испортишь, прислал мне к Новому Году телеграмму, поздравляя «доблестного и любимого начальника Центра»…
Конфуз и заигрывание со мною бывших украинцев объяснялось тем, что в Добровольческой армии относились к украинцам недружелюбно, а иногда и сурово. От меня, как от начальника Центра зависело, дать ту или иную аттестацию.
За то, что все они говорили тогда по-русски и даже не пытались переходить на мову, я аттестовал их благожелательно. В дальнейшем все они в различное время и на различных должностях оказались моими подчиненными. Конечно, я никому из них и никогда не напоминал нашу встречу в гарнизонном собрании….
*Артиллерист, командир артиллерийской бригады, однофамилец начальника штаба Кавказского фронта (Прим. Б. Штейфона)
(Продолжение следует)
1 серия | 2 серия | 3 серия | 4 серия | 5 серия | 6 серия | 7 серия | 8 серия | 9 серия
ГАРФ. Ф. 5881. Оп.2. Д. 754. Генерал-майор Б. Штейфон. Харьковский Главный Центр Добровольческой армии. 1918 г. Набор текста, подбор иллюстраций, приложения, комментарии - Артем Левченко. При цитировании или ином использовании текста просьба указывать ссылку (гиперссылку) на данный ресурс.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 3
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума